и они-то, поставив перед собой одной из главных целей уничтожение России как оплота христианской культуры, как раз и сыграли роль той главной тайной пружины, что ввергла нашу страну в пучину бедствий и в 1917 г., и во время коллективизации…
<…> Потому что, согласитесь, при всей ускользающей размытости тех туманных смыслообразов, которыми прикрыто в «Хронике» ее загадочное концептуальное ядро, общие контуры этой туманности все-таки слишком легко совмещаются с контурами названной схемы, особенно если учесть, что уяснять национальность лиц, которых В. Белов называет в качестве главных инициаторов коллективизации, давно уже не требуется: все они – от Троцкого до Кагановича и от Яковлева до Каминского – давно уже «разъяснены» многочисленными энтузиастами. Вот почему я и спрашиваю, именно спрашиваю: верны ли будут такие догадки? Если нет, то каковы же действительные позиции автора? <…> Перед лицом этого самого народа, о трагедии которого он пишет так, что невозможно не верить в искренность его боли, он просто обязан высказаться напрямую – так же, как обязаны выслушать его и перед лицом народа самым внимательнейшим и добросовестнейшим образом разобрать все его аргументы даже те, кто подобно мне считает концепцию жидо-масонско-го заговора (если только В. Белов ее действительно разделяет) чудовищной нелепостью, продуктом сознания, помраченного доверчиво принятой ложью, а потому и выпавшего из традиций той самой – действительно высокой и истинной – русской культуры, принадлежащим к которой оно продолжает себя считать… [Цит. по: Панков 1991: ИЗ] [38].
В романе «Год великого перелома. Хроника начала 30-х годов», созданном в перестроечные и постсоветские годы, Белов обнажает шовинистическое мракобесие своего проекта. И чем больше появляется в его прозе антиеврейских пассажей и высказываний, тем ниже становится ее качество. Сама коллективизация – и массовые репрессии против крестьян, сопротивляющихся коллективизации, – изображается как заговор против русских и православных. Текст местами стилизован под летопись, и Белов внедряет во второй абзац романа такие слова:
И когда б в стране имелся хотя бы один-единственный не униженный монах-летописец, может, появилась бы в летописном свитке такая запись: «В лето одна тысяча девятьсот двадцать девятого года в Филиппов пост попущением Господним сын гродненского аптекаря Яков Аркадьевич Эпштейн (Яковлев) поставлен бысть в Московском Кремле комиссаром над всеми Христианы и землепашцы» [Белов 1994а: 4].
Речь идет о Яковлеве (настоящая фамилия Эпштейн), который с 1929 года был наркомом земледелия СССР, а позднее заведующим сельскохозяйственным отделом ЦК ВКП(б); он был расстрелян в 1938 году. Большинство «младши<х> <…> соратник<ов>» Яковлева представлены евреями, а «шефом» Яковлева назван «Каганович – этот палач народов» [Белов 1994а: 5]. Заметим, что «палачом народов» у Белова назван не Сталин, а именно Каганович. Сама по себе мысль о том, что коллективизация якобы была еврейским проектом, задуманным Троцким и приведенным в действие еврейскими большевиками, не нова для историков антисемитизма. Белов интересен не новизной антиеврейских сентенций, а той личиной истинно русского крестьянского писателя-патриота, которая придавала его словам видимость легитимности и способствовала росту их популярности среди некоторых слоев российских читателей.
В романе Белова коллективизацией управляют не только еврейские партийные бонзы, но и второстепенные и третьестепенные персонажи-евреи, такие как Раиса Майзель, известная в Архангельске как «палач в юбке» [Белов 1994а: 31]. В эпизоде, относящемся к январю 1930 года, все сотрудники ОГПУ носят еврейские (и латышские) фамилии. Здесь уже очевидна полная потеря исторического правдоподобия [39].
В контексте истории русской культуры более занятна установка Белова на изображение коллективизации не только как еврейского деяния, но как сатанинского дела:
В понедельник и вторник, 16–17 декабря, шабаш продолжился с новой силой, а в среду, 18 декабря, комиссия уже утвердила проект постановления. В портфель Якова Аркадьевича легла уютная папка с листами, испещренными теми сатанинскими знаками, которые программировали жизнь, а вернее смерть миллионов людей. Они, эти знаки, предрекали гибельный путь для великой страны, в значительной мере определявшей будущее целого мира! [Белов 1994а: 5].
Сатанизация евреев связывает творчество Белова с другими произведениями русских ультрапатриотов 1970-х и 1980-х годов, прежде всего с последним романом Леонида Леонова «Пирамида» (1994), который сам автор считал своим завещанием [Леонов 1994] [40]. Обсуждение в преддверии решения ЦК «О темпах коллективизации» («О темпе коллективизации и мерах помощи государства колхозному строительству», 5 января 1930 года) охарактеризовано у Белова как «сатанинское превращение»: «Бесы все больше и больше входили в раж. Через десять дней, 15 января, они учинили вторую яковлевскую комиссию – зловещий синклит по выработке методов уничтожения и разорения» [Белов 1994а: 14]. Развивая мотивы сатанизации евреев, Белов представляет коллективизацию сельского хозяйства как нападение евреев на православие. Арестованный священник отец Николай Перовский говорит местному функционеру Семену Райбергу: «Вы же восстали против Христа. И потому вы антихрист». А потом добавляет: «За что вы так ненавидите христианство?» [Белов 1994а: 83–84].
Согласно трактовке Белова, Сталин оказывается подвластным евреям в советском руководстве или неспособным остановить действие евреев. Сталин «тасует» в голове имена советских руководителей, подозревая каждого в измене, в том числе и Кагановича: «Иногда мертвые служат не хуже живых. Евангельский Лазарь был воскрешен Христом, харьковский Лазарь сам способен воскрешать мертвецов. В том и беда, что последыш хазарского каганата знает о мертвых не хуже Сталина! Неужели он и впрямь связан с Троцким?» [Белов 1994а: 9]. Сталин просит своего секретаря Поскребышева найти ему книгу Шмакова «Еврейский вопрос». Имеется в виду книга «Еврейский вопрос на сцене всемирной истории. Введение» (1912), автор которой, черносотенец Алексей Шмаков, был гражданским истцом по делу Бейлиса. Антисемитские трактаты Шмакова станут настольным чтением Сталина в третьей части беловской трилогии, к которой мы вскоре обратимся.
В эпизоде романа, посвященном XVI съезду партии (26 июня – 3 июля 1930 года), Белов опускается до самых примитивных форм политического антисемитизма, искажая известные данные о числе евреев среди высших эшелонов партии:
Делегаты выбрали руководящий синклит. Составители цековского и цекэковского списков еще знали русский алфавит: Эйхе в цековском списке стоял семидесятым по счету, Яковлев Я. А. семьдесят первым, т. е. последним. Во втором, цекэковском списке, тоже преобладали розенгольцы и сойферы. Некоторые фамилии даже как бы дублировались: Беленький 3. М. да Беленький И. Ф. Гроссман Б. Я. да Гроссман М. П.
Завершал этот список главный богоборец страны Емельян Ярославский [Белов 1994а: 416].
Лазарь Каганович в романе «олицетворя<ет> самую мощную, самую могучую силу в партии» [Белов 1994а: 418]. Выдержанная в духе сатанизации евреев, средняя часть трилогии заканчивается такими словами: «Дьявольский вихорь <sic> всего лишь опробовал свои беспощадные
