1962 году Толкин написал в письме, что фамилия «Париш» просто «оказалась очень кстати для шутки Носильщика [111]». Там же он отверг предположение о том, что «Лист кисти Ниггля» является аллегорией, — он предпочитал считать рассказ «мифом», поскольку Ниггль — «реальная личность, в которой смешалось и хорошее, и дурное, а вовсе не „аллегория“ какого-то отдельного порока или добродетели». Но в аллегории вполне допустимо смешение разных качеств. Можно еще рассмотреть Ниггля и Париша как «раздвоение», два аспекта собственной личности Толкина, которые ему бы хотелось сочетать в себе: один творческий, безответственный, ничем не обремененный (Ниггль не женат — в отличие от Париша), второй — прилежный, приземленный, практичный и способный добиваться результата за короткое время (можно сказать, заботящийся о нуждах своего небольшого «прихода»). Такое предположение может показаться правдоподобнее, если учесть гораздо более заметное раздвоение: когда на пороге дома Ниггля практически одновременно появляются Жилищный Инспектор и Возничий, который прибыл забрать Ниггля в путь, — «очень похожий на Инспектора,
почти его двойник: высокий, весь в черном» (курсив мой). В третий раз мы наблюдаем это раздвоение, когда в конце срока пребывания Ниггля в Исправительных Мастерских его дальнейшую судьбу обсуждают два Голоса: Первый строгий, а Второй более мягкий. Похоже, эти три пары персонажей по-разному выражают неоднозначное мнение Толкина о самом себе.
В центре стоит суровое осуждение «разменивания на мелочи». Ниггль отправляется в путь (умирает). Он помнил о том, что однажды ему это предстоит, и «начинал укладываться, разумеется, без толку» (духовно готовиться к смерти), однако не успел почти ничего: в захваченной с собой сумке нет ни еды, ни одежды — только краски и блокноты с эскизами, — да и ту он в итоге забыл в поезде (потому что некоторые вещи забрать с собой не удастся). Его отвозят в «Исправительные Мастерские», которые, очевидно, символизируют собой чистилище. И там он учится не придираться к пустяковым деталям в том смысле, какой описан в вышеприведенном определении из Оксфордского словаря. «В назначенные часы Ниггля ставили на тяжелую работу», которая была полезна, но совершенно не интересна. Так он учится распределять время:
он мог начинать работу по звонку и немедленно откладывать по другому звонку, оставляя все в полном порядке, чтобы в любой момент продолжить. Он успевал много сделать за день, ловко справляясь со всеми мелкими делами.
Разумеется, именно этому он и должен был научиться, и это новое умение принесло ему если не «удовольствие», то по крайней мере «удовлетворение». Он стал «хозяином времени», а «ощущение того, что надо спешить, пропало». Многие ученые и офисные работники посочувствовали бы Нигглю и не отказались бы от такого умения. Но чего это ему стоило?
В том мире, который Нигглю пришлось оставить, по-видимому, оно стоило ему всего. Последнее слово осталось за Жилищным Инспектором — и он согласился с Паришем. Картина Ниггля не имела никакой ценности. Материалы, которые пошли на ее изготовление, следовало употребить на починку соседского дома. «Таков закон». Общественность по большей части с ним солидарна. В начале автор сообщает, что, хотя Дерево «было любопытно. Единственное в своем роде», сама картина, по его мнению, была «не так уж хороша», а Ниггль, тоже единственный в своем роде, в то же время был «весьма обыкновенным и простоватым».
Похожая по смыслу фраза, но уже безо всяких обиняков, повторяется в предпоследней сцене, когда Советник Томкинс заявляет: «Этот человечишка был недоумком». Аткинс (отметим, что все персонажи в этой сцене носят имена «как у Хаггинса», а не «как у Бэггинса», см. выше стр. 62–63) ему возражает, но Аткинс — «лицо незначительное, всего лишь школьный учитель». «Премилый домик» Ниггля в итоге достался именно Томкинсу. Все его картины пошли на ремонтные работы, и хотя Аткинсу удалось сохранить клочок одной из картин — он даже вставил его в раму и повесил в городском Музее, — в конце концов и Музей, и лист сгорели, и произведения Ниггля вместе с их автором «были окончательно забыты в той местности». Эпитафия его земной жизни звучит из уст Перкинса:
«Бедный коротышка Ниггль! <…> Я и не знал, что он рисовал картины».
Наверняка именно такого забвения боялся Толкин; и в 1939-м, и в 1944 году оно казалось вполне вероятным. Название рассказа, «Лист кисти Ниггля», парадоксальным образом совпадает с названием фрагмента работы художника, который сперва хранился в Музее, а затем был безвозвратно утрачен. Примерно в то же время Толкин и в других местах (см. «Поражение Саурона») мрачно предрекал, что его собственные работы так и останутся непонятыми и нечитанными. В 1944 году ему действительно могло казаться, что «Лист кисти Ниггля» — единственное, что останется от него после тридцати лет писательского труда (не считая «Хоббита»).
Однако это лишь часть истории. Как и в кульминационный момент во «Властелине колец» (см. выше стр. 333–334), в «Листе кисти Ниггля» происходит раздвоение, которое на сей раз касается самого повествования. В настоящем мире, мире живых, Ниггля отвергают и предают забвению: с этой точки зрения рассказ о Ниггле трагичен. Но в другом настоящем мире, в который все приходят после смерти, происходит «эвкатастрофа». Его дело обсуждают два Голоса, и Второй выступает в его защиту (я бы сказал, что это одна из четырех дочерей Бога, Милость, спорит с другой дочерью, Правдой). Ниггль умел рисовать; но он был скромным; во многом исполнял свой долг; не ждал взамен ничего, даже благодарности; в конце концов он пожертвовал собой, полностью осознавая, что делает. Возможно, Толкин надеялся, что первые четыре пункта относятся и к нему.
Наградой Нигглю становится то, что в конце пути его картина воплощается в жизнь, Творец принимает ее как «вторичное творение», она прорисована в мельчайших деталях и «окончена», но при этом (в отличие от того, что происходит в оставленном им мире) с ней отнюдь не «покончено» в том смысле, что она обладает огромным потенциалом для дальнейшего развития. Однако для этого развития нужен Париш — и его присылают Нигглю из Исправительных Мастерских, где Париш, очевидно, учился быть менее, а не более практичным. В конце Ниггль готов даже покинуть свое Дерево и пойти дальше, взяв в провожатые «человека, похожего на пастуха» (явный намек на христианство).
Но и Большое Дерево, и окружающие его земли остаются в небесных чертогах: «для разрядки и восстановления сил», «для выздоравливающих» и даже как «подготовка к Восхождению». И тут мы наблюдаем еще один парадокс, который Толкин наверняка глубоко бы оценил: в каком-то смысле именно это принесла
