Его засыпало землей от взрыва, и последствием стала тяжелая клаустрофобия – боязнь замкнутых помещений. Позднее в одной своей повести («Далеко от войны») Нагибин довольно выразительно описал этот синдром. Как-то в журнале эта повесть попалась.
И. Т.: Ага, все-таки читали Нагибина!
Б. П.: Да вот как-то в руки нечаянно попадался. Прочитывал, но специально Нагибина не искал. Он не цеплял и особенно не запоминался.
Кое-как Нагибин после войны перекантовался – в самое тяжелое последнее сталинское семилетие, а потом дело пошло полегче – оттепель хрущевская.
И. Т.: Но именно в это время – в 1956 году – ему крепко досталось за два рассказа, опубликованные в оттепельном альманахе «Литературная Москва».
Б. П.: Да, было дело. А рассказы невиннейшие, причем один из них «Хазарский орнамент» потом много раз перепечатывался в нагибинских сборниках. Не повезло другому – «Свет в окне». Это про то, как на территории дома отдыха был построен специальный филиал для начальства, и редко туда начальство приезжало, но коттедж держали все равно закрытым. И вот вдруг свет в его окнах появился: стали гости и служащие дома отдыха в том коттедже телевизор большой смотреть и на бильярде тамошнем играть. Вроде как демократия начала верх брать, этакий скромный символ новых времен. И вот не понравился этот рассказ тому же начальству.
Нагибин, впрочем, нашел себе комфортабельную нишу, вроде как Паустовский, начал про охоту и рыбалку писать, вовремя и уместно пристрастился к этим занятиям.
И еще одну нишу, совсем уж комфортабельную – кино. По его сценариям сделано 42 фильма. Некоторые имели успех, а один просто-таки нашумел.
И. Т.: «Председатель» – правдивый рассказ о послевоенной колхозной деревне. Михаил Ульянов там прославился в главной роли. Но тоже не без скрипа вышел на экраны.
Б. П.: Чуть ли не запрещен был – но тут сняли Хрущева, и хотя долгосрочная политика стала жесткой и в результате привела к застою, но поначалу, в первые послехрущевские дни что-то проскочило на самом факте падения вчерашнего начальства. «На сковыре Хруща», как Солженицын бы сказал. Тут тоже некая мини-оттепель случилась, и еще одно полегчение вышло – убрали пресловутого Лысенко и реабилитировали вчистую генетику, продажную девку империализма.
И. Т.: Но при этом рукопись Жореса Медведева «Культ личности в биологической науке» все-таки «Новому миру» печатать не разрешили.
Б. П.: Нагибин продолжал жить не очень заметно, но вполне благополучно. Книжки печатались, кино снималось. Однажды он написал в «Дневнике»: я богат. И еще такой девиз придумал: я отгорожусь от советской власти забором из денег. И это работало. Литература, однако, была на четверку с минусом. Иногда, впрочем, и с плюсом. Но вот Нагибин дождался новой оттепели – конца коммунизма, дожил до свободы печати – и тут он сумел наконец-то нашуметь. Три хита он напечатал (не говоря о посмертном «Дневнике»): «Тьма в конце туннеля», «Моя золотая теща» и полновесный уже роман «Дафнис и Хлоя эпохи культа личности, волюнтаризма и застоя».
И. Т.: Дафнис и Хлоя – герои античного древнегреческого романа, дошедшего до нас, и даже автор его известен – Лонг. Этакая буколическая любовь пастуха и пастушки.
Б. П.: В русской литературе Гумилев эти имена зафиксировал, помните, Иван Никитич:
Я так часто бросал испытующий взор
И так много встречал испытующих взоров,
Одиссеев во мгле пароходных контор,
Агамемнонов между трактирных маркеров.
И. Т.: А как же! Разрешите, прочитаю к месту последнюю строфу:
Я печален от книги, грущу от луны,
Может быть, мне совсем и не надо героя,
Вот идут по аллее, так странно нежны,
Гимназист с гимназисткой, как Дафнис и Хлоя.
Б. П.: Нагибинские «Дафнис и Хлоя» – полноценный уже роман, крупный формат, никогда раньше он так объемисто не писал. Читается легко и запоминается крепко. Это, в общем, документальный рассказ Нагибина если не о первой его любви, то о первой женитьбе. Персонажам изменены имена, но реальные лица легко угадываются. Героиня названа Даша Гербет, в жизни это была Мария (Маша) Асмус – дочь советского, но старой выучки философа Асмуса, друга Пастернака. Он подан Нагибиным весьма негативно. Судить не берусь, но думаю, что Пастернак не стал бы всю жизнь дружить с человеком, так изображенным Нагибиным.
Событийная часть романа интересна тем, что эта любовь, точнее сказать, этот брак, несмотря на скорый развод, остался, как сказали бы американцы, консумированным в продолжение всей жизни героев. Даша (Маша) снова возникала по первому зову бывшего мужа. Не берусь судить этот феномен, в чужие любовные дела не след соваться. Лучше приведу такие слова, показывающие истинное отношение Нагибина к советской действительности – краткое резюме этой самой эпохи культа личности, волюнтаризма и застоя:
На периферии личной жизни творилась история, естественно, затрагивая нас, грязная история сталинского бреда, забивание вражеских стволов русским мясом, гнусная расправа с теми, кого Сталин, перехитрив самого себя, подставил немцам, удушение искусства, литературы, науки и мысли, расправа с лучшими в народе, фашистский разгул затянувшейся агонии великого диктатора, новая ложь и обман надежд, кукурузный бум без кукурузы, забой всего домашнего скота, включая ишаков, во имя возвращения к ленинским нормам жизни и скорейшего прихода коммунизма на пепелище, – и через все это безумие, спотыкаясь, падая, теряя сознание, мы вели нашу линию, вроде бы сами не ведая о том, не ставя себе никаких целей, но покорные тайному голосу.
Б. П.: Дафнис и Хлоя – что тут еще сказать. С гораздо большей претензией написана другая постсоветская вещь Нагибина – «Тьма в конце туннеля». Он размышляет над главным казусом своей жизни. Дело в том, что он считал своим отцом второго мужа своей матери – Марка Левенталя, и отчество его носил. Но вот после Сталина мать открыла ему, что настоящий его отец Кирилл Александрович Нагибин, который в 1920 году был расстрелян большевиками. Такого отца требовалось скрывать, отсюда и весь маскарад. И вот, узнав правду, Нагибин испытал смешанные чувства. Освободившись от чреватого неприятностями еврейства, не облегчение он ощутил, а новую тяжесть. Новый и худший дискомфорт. Он не хочет ощущать себя русским. Повесть кончается словами: «Тяжело в России быть евреем. Но русским еще тяжелее».
И. Т.: Но какую-то аргументацию этому Нагибин дал? В чем, как вы любите говорить, пойнт этого переживания?
Б. П.: А вот возьмем резюме это сюжета, сделанное Солженицыным в его «Литературной
