котором лежат всего несколько предметов. «Значение» столу придают выбор предметов и их взаимоотношения. Вообразите на столе вот такой набор: ружье, граната, топорик, керамическая фигурка утки. Если утка – центр композиции и вплотную окружена оружием, мы чувствуем, что утка в беде. Если же утка, ружье и граната загнали топорик в угол, мы, вероятно, сочтем, что утка возглавляет движение современного оружия (ружье, граната) против (старомодного) топорика. Если же все три единицы оружия лежат на самом краю стола, а утка прет на них, мы решим, что утка – радикал-пацифистка, решившая положить всему этому конец.
К этому на самом деле рассказ и сводится: к ограниченному набору элементов, которые мы осмысляем друг относительно друга.
Ну что ж, по крайней мере, отсюда (с середины стр. 9) путь будет полегче. Наши герои выбрались из леса, вокруг открытый простор. Чехов дает нам простую, полезную для визуализации карту предстоящего пейзажа: «переехать реку, потом железнодорожную линию».
Неподалеку есть мост, но Семен замыслил другое. Он форсирует реку, «глыбина, не очень чтоб», и тем самым выиграет время. Тут в рассказе опять возникает Ханов, он сверхосторожно (благоразумно?) направляется к мосту. Заметьте, что Марья о Ханове не задумывается совсем (никаких вновь пробужденных надежд, никаких сердцебиений). Это подтверждает нашу догадку: ее размышления о Ханове праздны, в них нет ничего серьезного.
Прикинув время, Семен заключает, что Ханов «дуролом» и в итоге друга своего дома не застал. А потому вся поездка Ханова впустую.
Подъезжают к реке.
Прежде чем позволить Семену погнать лошадь дальше, зададимся вопросом: зачем Чехову понадобилось придумывать эту реку? Мог бы просто отправить телегу прямиком в город, по сухой дороге. Наверняка при переходе через реку случится нечто полезное для целей автора. (Объединенная пара законов писательства: «Пусть ничто у тебя не происходит бесцельно» и «Если что-то произошло – пусть оно имеет значение».)
«Летом это была мелкая речушка… теперь же… это была река саженей в шесть ширины». Итак: пересечь такую реку – дело непростое. В этой точке для Семена и Ханова возникает своего рода проверка умений. Какая версия действительности верна: (А) «Семен, самоуверенный крестьянин, пренебрегает господскими соображениями и пытается форсировать реку без брода – с бедственными последствиями» или (Б) «Семен, человек из народа, чтобы сберечь время, разумно берется совершить то, что удалось подобным ему совсем недавно, в отличие от этого бестолкового господина Ханова, тратящего время на предосторожности, в которых нет нужды»?
Марью Васильевну никто не спрашивает, и ей предстоит просто сидеть и принимать удар дальнейшего на себя, пусть она тут и главная героиня, и самый разумный и сознательный человек во всем рассказе.
Поначалу кажется, что дело рискованное. Вода устремляется в телегу. Они выбираются на другой берег, и Семен (теоретик заговора до мозга костей) обвиняет… местное руководство (земство). «Наказание» это – жить здесь. («Дело не во мне, дело в городе!») Тем временем Ханов, воображаем мы, продолжает приближаться к мосту.
Чья взяла? Ну, в некотором роде Семена, однако обувь у Марьи Васильевны полна воды, намокло и платье, а хуже всего то, что испорчены сахар и мука (ее покупки), на которые она потратила, надо полагать, изрядную часть своего заработка.
«Ах, Семен, Семен!.. – причитает она. – Какой же ты, право!..»
До чего печален этот миг: даже в том скромном удовольствии, какого искала она (если приобретение самых основных продуктов для жизни в комнатке можно считать «удовольствием»), – даже в нем ей отказано.
Ханов потратил целый день на поездку без всякого осязаемого результата.
Как и Марья Васильевна.
Выше мы ставили вопрос, зачем Чехову далось морочить себе голову и придумывать тут реку. Он придумал ее, судя по всему, для того, чтобы испортить Марье Васильевне покупки.
И зачем же ему это?
С этим вопросом мы двинемся дальше.
Еще молодым писателем я как-то получил отказ, исполненный похвал, однако завершавшийся так: «Получилось быстро, весело и лихо… но мы не уверены, что получился рассказ». Меня это, ну… взбесило. (Если получилось быстро, весело и лихо, этого разве не достаточно, балбесы вы эдакие?) Но теперь-то я понимаю. Рассказ – это не просто набор событий, выстроенных одно за другим. Это не бодрое изложение, стремительно развивающееся на нескольких страницах, а затем останавливающееся. Это изложение, которое подталкивает нас дочитать до конца, да, но которое к тому же в самом себе набирает высоту или распахивается и становится… достаточным.
Во времена моего детства у «Липтона» была телереклама с девизом «Это уже суп?».
Мы всегда спрашиваем у читаемого произведения (в том числе и у написанного нами): «Это уже рассказ?»
К этому-то мы и стремимся, сочиняя прозу. Мы правим и правим текст, пока не доводим, так сказать, до блеска и текст дарит нам ощущение «вот теперь это рассказ».
Например, можно вот так разобраться, в чем источник этого ощущения: в порядке эксперимента усекайте хороший рассказ до той точки, где автор на самом-то деле ее завершил. Просто отрежьте эту часть и посмотрите, какой отклик вызывает подобная искусственная концовка. Полученное ощущение сообщит нам кое-что о том, чего не хватает. Или наоборот: о том, что́ предлагает оставшийся текст, когда он прочитан, чтобы завершить преобразование «текста» в «рассказ».
Итак, допустим, текст завершается вот здесь, в этой точке, докуда мы пока дочитали: «Ах, Семен, Семен!.. Какой же ты, право!..»
КОНЕЦ.
Вернитесь к началу и просмотрите его насквозь, до вот этой концовки. Каково вам? Что, как вам кажется, «сообщает» рассказ с таким завершением? Чего ему не хватает? (Какие булавы все еще в воздухе?)
У меня такое ощущение: «Нет, покамест не рассказ».
Давайте посмотрим, можно ли понять, почему оно так.
Ранее мы предположили, что простейшая формулировка сути этого рассказа такова:
Одинокая женщина сталкивается с возможным любовником.
Это мы уже проехали, и теперь получается вот так:
Одинокая женщина сталкивается с возможным любовником, он, в принципе, мог бы облегчить ей одиночество, но этого не происходит, и она (а с нею и мы) осознает, что пуста она, та надежда, затем ее чуть ли не унижают в трактире, а поездка с предполагаемой целью (покупки) оказывается зряшной.
КОНЕЦ.
Усеченная до этой точки, история представляется случайной и жестокой: с приятной дамой, которая нам симпатична, происходит череда неприятностей, после чего она отправляется восвояси в худшем положении, чем то, из какого она подалась в путь. (Таково описание миллионов дней, прожитых в действительности на белом свете, но это не история.)
На семинаре мы иногда говорим, что некий сочиненный текст становится рассказом, когда происходит нечто, меняющее персонажа необратимо. (Довольно-таки драконовский подход, но давайте отталкиваться от него.) Итак, мы излагаем некую историю, начиная в одной временно́й точке и завершая в другой, чтобы выстроить рамки этого мига перемены. (Не рассказываем о целой неделе, предшествовавшей появлению трех призраков у Скруджа, – или о празднике в честь десятого дня рождения Ромео, или о том периоде жизни Люка Скайуокера, когда в ней ничего не происходило.)
Почему Чехов решил рассказать нам именно об этом дне в жизни Марьи Васильевны? Или, иначе: что в этот день для Марьи Васильевны изменилось? Другой ли она человек по сравнению с тем, кого мы встретили на первой странице? Вроде бы нет. Случилось ли с ней что-то новое? Вряд ли. С
