правильно понимаем произведение. Но если мы будем воспринимать эти образы не в их значении, а как нарушение реальных форм, как преувеличение, искажение нормальных жизненных пропорций, то наше понимание произведений будет ошибочным. Мы вовсе не вправе сказать, что Горький в своих произведениях исказил образы людей до такой степени, что они в его передаче превратились в соколов и ужей, а Крылов или Михалков в своих баснях нарушили жизненные пропорции до такой степени, что вместо людей у них появились львы, свиньи, ослы, мухи и даже неодушевлённые предметы.
О том, что здесь дело вовсе не в преувеличении или искажении чего бы то ни было, можно догадаться хотя бы по тому, что сравнение человека с соколом (изображение его в виде сокола), казалось бы выгодное для человека, на самом деле не лестно, не выгодно для него. В сущности, сокол – птица хищная, причём довольно глупая, гораздо глупее многих других животных, и во всех отношениях стоит ниже человека. В результате сравнение человека с соколом (если тут действительно имелось в виду сравнение) может быть так же обидно, как и сравнение его с ослом и любым другим животным. Ясно, что образ сокола выступает здесь не как изменённый, искажённый образ человека, а как отвлечение каких-то качеств этой птицы, лишь символически, условно, метафорически изображаемых в её образе и приписываемых в данном случае человеку, способному к высоким порывам, взлётам, возвышенным мыслям, чувствам, поступкам, то есть к чему-то такому, к чему сам сокол уже ни в какой степени не способен.
То же можно сказать и об образах животных или предметов, встречающихся в баснях, сказках и даже в простом разговоре. Когда мы слышим, как кто-нибудь говорит о другом человеке: «Это лиса», мы понимаем, что речь идёт не о таком человеке, которого по его умственному развитию можно приравнять к лисице, а о человеке чрезвычайно хитром и, уж конечно, более хитром, чем любая лисица. Ведь даже самая хитрая лиса всё же не превзойдёт в хитрости человека. Говоря о человеке «это лиса», мы как бы говорим о нём «это сама хитрость». Слово «лиса» выступает здесь как синоним слова «хитрость». Такой образ в художественной литературе, как лиса, осёл, медведь и пр., – это образ, включающий в себя сравнение, – образ-сравнение. Когда мы встречаем в басне осла, мы не думаем, что речь идёт о настоящем осле, а о глупом человеке, о человеческой глупости.
В сказках особенно распространены подобного рода иносказательные, условные или фантастические образы, образы-сравнения, и это вовсе не означает искажения действительности, нарушения жизненных норм и пропорций, даже если эти образы встречаются в сатирической сказке. Сказка тоже говорит нам о чём-то существующем, реальном, и если не всегда показывает нам действительных людей, то всегда говорит о действительных отношениях. Мы не воспринимаем сказку (вообще фантастическое произведение) как искажение действительности, поскольку понимаем заложенную в ней метафоричность, то есть понимаем сказку, как её понимают в народе, как большинство людей, а не так, как понимают её некоторые «теоретики», заблудившиеся в дебрях своих собственных теоретических построений. Если мы согласимся, что наличие условных, фантастических образов свидетельствует о нарушении жизненных пропорций, об искажении действительности, то должны согласиться, что такие жанры, как сказка, басня, научная фантастика, – вовсе не свойственны реализму, так как не отражают жизненной правды.
Иносказание, в какой бы форме оно ни проявлялось, в форме ли фантастических, условных образов, в форме ли зрительных или словесных метафор, сравнений, уподоблений, преувеличений (гипербол), – это один из общих (то есть годных как для сатиры, так и не для сатиры) приёмов искусства, служащий для более точного, более верного выражения мыслей и чувств художника, а вовсе не для преувеличения, преуменьшения, вообще искажения тех или иных особенностей изображаемых явлений. Сатирическим произведениям иносказание во всех его формах так же свойственно, как и несатирическим. Смешит в сатирическом произведении не преувеличение, не искажение каких-то особенностей явления, не «сдвинутость» плана, а само изображённое художником смешное явление. Оно смешит и в своём прямом изображении, и изображённое в иносказательной, условной, фантастической, гротескной форме, и в форме намёка, напоминания о нём, шутки, иронии, остроты по его адресу, то есть всегда, когда мы получаем более или менее яркое представление о смешном, сатирическом явлении действительности.
Гротеск, по определению словаря Ушакова, – это произведение искусства, исполненное в причудливо-фантастическом, уродливо-комическом стиле. Кстати сказать, гротеск бывает не только комическим. Но тем ли вызывает смех комический гротеск, что жизнь будто бы в нём показана в причудливом, фантастическом, то есть неестественном, искажённом виде? Гротеск всё же не насмешит нас, если в нём не будет содержаться намёк на какое-то действительно существующее в жизни смешное явление.
Гротескны обычно клоунские репризы в цирке. Когда клоун Олег Попов, изображающий врача, оказывает помощь вытащенному из воды утопленнику: делает искусственное дыхание, поднимая и опуская ноги пострадавшего, выжимает из лёгких воду, наступая ему на живот ногой, – это ещё не смешит нас. Но когда он, добившись наконец успеха и заглянув в паспорт спасённого, с досадой хватается за голову и даёт распоряжение бросить «утопленника» обратно в воду, поскольку «утопленник» оказался жителем другого, не обслуживаемого им района, – мы все дружно смеёмся.
Что же вызывает на этот раз смех? Именно то, что мы вспоминаем уже известные всем случаи бюрократизма, нечуткости, недомыслия со стороны некоторых лечащих учреждений, которые отказывают иной раз в помощи больному только потому, что он прописан в другом районе города, или не оказывают помощи до тех пор, пока не заполнят на пострадавшего длинную анкету и т. д. Мы не поняли бы содержавшегося в представленной сценке намёка, а следовательно, и не смеялись бы, если бы не знали о существовании такого рода случаев. Гротеск как бы говорит нам, что не принять вовремя больного человека, не оказать ему своевременно помощи, а заставить таскаться по другим лечебным учреждениям – это так же глупо, бесчеловечно, бессовестно, как бросать только что вытащенного из воды человека обратно в воду, как делать искусственное дыхание, дёргая больного за ноги, или освобождать лёгкие от попавшей в них жидкости посредством пинков в живот.
Можно ли такой гротескный показ воспринимать как нарушение жизненной правды, как преувеличение, искажение того, что на самом деле бывает в жизни? Всё это действительно могло быть воспринято как преувеличение, искажение, как ничем не оправданная клевета на действительность, если бы мы, просмотрев сценку, хоть на минуту поверили, будто на самом деле существовал врач, который, оказав помощь вытащенному из воды человеку, решил бросить его обратно в воду. Мы, однако, как люди нормальные, находящиеся в гуще событий, прекрасно
