исследователями найдены реально существующие прототипы, некоторые из них жили и позднее написания романа, — это только лишний раз доказывает жизненность героев Достоевского. Об этом написано подробно в комментариях к роману «Бесы». В нём также изображено немало событий, связанных с «революционными» действиями Верховенского и его «пятёрки» — это пожары, убийства, скандалы и т. п., которых не совершили в действительности или не успели совершить нечаевцы. Но если проанализировать все эти действия в романе, — то станет ясно, что они лишь иллюстрируют «Катехизис», демонстрируют на практике «идеи» Нечаева. Но не только идеи русских «теоретиков протеста» того времени:
«В „Бесах“ гневно и зло пародируются и многие широко бытовавшие в Западной Европе и России конца 1860-х годов бланкистские и анархические лозунги уравнения умов, отмены права наследства („старый сен-симонистский хлам“, по выражению Маркса), уничтожения религий, государства, брака, семьи, характерное для крайне левых революционных течений вульгарно-казарменное представление о будущем обществе. <…> В речах Шигалева он создаёт пародию на мелкобуржуазные революционные теории». {23}
В романе Достоевский не ограничивается критикой нечаевщины, либерализма, слабохарактерности и даже трусости отдельных лидеров нечаевского движения. Объектом не менее жестокой сатиры становятся также и «охранители устоев» — немец-губернатор Лембке, его помощники и жена Юлия Михайловна, другие представители дворянского губернского общества. «Писатель, пользуясь в романе в качестве прикрытия фигурой рассказчика, бьёт оружием своей иронии в самую цитадель высшей царской администрации и высшего света» {24}.
Сатира его на весь социально-политический строй царской России по глубине, тонкости и точности изображения не уступает подобным выступлениям крупнейших русских сатириков-демократов. В образах героев романа Достоевского мы видим сатиру на правление страной взбалмошной женщины; плохо знающих страну иностранцев (супруги Лембке), мошенников, управляющих на фабрике и самоуправство хозяев, которым безразлична судьба рабочих; полицию, соблюдающую лишь интересы «хозяев» и безразличную к нуждам народа. В связи с этим можно сделать вывод, что роман Достоевского — это трагико-сатирическое изображение всей общественной жизни в России 60-х годов, тяжёлого, переломного периода её истории. И несомненно, что эпиграф о бесах и слова Степана Трофимовича о язвах и миазмах относятся не к одному только изображённому здесь псевдореволюционному движению, но и ко всему неопределённому и болезненному в стране, чуждому народу и оторванному от народных начал.
Как было уже отмечено, писатель использует в романе не только уже знакомые современникам теории либералов, нечаевцев и другие, но и те идеи, которые либо только зарождались, либо были замечены писателем по каким-то одному ему заметным признакам.
Одна из таких теорий — у Кириллова, который готов даже пожертвовать своей жизнью, чтобы открыть дорогу для спасения будущего человечества, чтобы принести людям новый идеал и освободить их от нынешнего идеала — Бога, без которого пока ещё человеку не обойтись. Смертью своей Кириллов хочет доказать себе и всем, что в выдуманного, по его мнению, людьми Бога верить не надо.
«Я обязан неверие заявить, — шагал по комнате Кириллов. — Для меня нет выше идеи, что бога нет. За меня человеческая история. Человек только и делал, что выдумывал бога. <…> Я один во всемирной истории не захотел первый раз выдумывать бога» {25}.
Смысл странных, на первый взгляд, идей Кириллова в том, что он хочет доказать: человек должен стать нравственно равен Богу, то есть сам быть Богом. Но если он перестанет верить в Него сейчас, когда он не поднялся до Его уровня, то он убьёт себя (т. е. Кириллов, скорее всего, подразумевает здесь убийство нравственное, а не физическое).
«Если сознаешь (что Бога нет, но ты сам как Бог — нравственно идеальный человек, — Л. Г.) — ты царь, и уже не убьёшь себя сам, а будешь жить в самой главной славе. Но один, тот, кто первый, должен убить себя сам непременно, иначе, кто же начнёт и докажет?»
Но Кириллов, хотя и готов пожертвовать собой, чтобы показать путь нравственного обновления человечества, всё же, боится смерти. «Я ужасно несчастен, ибо ужасно боюсь. Страх есть проклятие человека… Но я заявлю своеволие, я обязан уверовать, что не верю. Я начну и кончу, и дверь отворю. И спасу. Только это одно спасёт всех людей и в следующем же поколении переродит физически; ибо в теперешнем физическом виде, сколько я думал, нельзя быть человеку без прежнего бога никак». {26}
В этой теории Кириллова Достоевский показывает готовность молодого поколения пожертвовать собой для будущего счастья. Здесь мы видим также зародыши индивидуализма «сверхчеловека», нашедшего позднее отражение в книгах немецкого философа Фридриха Ницше, в теориях русских символистов А. Л. Волынского, Д. С. Мережковского, В. И. Иванова и др., которые в идеях и мыслях Кириллова, Ставрогина и Шатова нашли источники для своей жизненной философии.
Ещё одну теорию в романе проповедует Иван Павлович Шатов, которого Достоевский описывает без иронии, с уважением. В его уста Достоевский вложил немало собственных идей и представлений о судьбах народа, о путях достижения для него лучшей жизни.
Михайловский Николай Константинович
(1842–1904) — публицист, критик, теоретик народничества. В качестве рецензента журнала «Отечественные записки» участвовал в обсуждении романа Достоевского «Бесы»
Шатов говорит о цели народной, о его стремление к лучшему, как о поиске Боге, но в данном случае надо учитывать, что Богом и верой называли свои идеалы и другие авторы, в том числе и теоретик народничества Н. К. Михайловский в работе о Достоевском «Жестокий талант». И сам Достоевский в «Дневнике писателя» 1873 года говорит о цели, как о Боге, например, о Герцене: «Отдаляясь от народа, он, естественно, потерял и Бога». Так же понимал Бога Достоевского — как положительный идеал — публицист и будущий нарком просвещения большевистской России А. В. Луначарский. В своей речи, произнесенной в 1921 году на торжестве в честь столетия со дня рождения писателя, он сказал:
«У Достоевского был этот Бог, <…>. У него было огромное, мучительное, постепенно вырабатывающееся credo. У него была своя, совсем особенная манера преломлять свои переживания сквозь призму своего сознания. Он был до такой степени исполнен своим Богом, он был в такой мере одержим мыслеобразами, что является для нас столько же художником, сколько пророком и публицистом. То и другое у него неразрывно сливается» {27}.
Именно в этом смысле рассуждает о Боге, как об идеале, о цели бытия народного Иван Шатов:
«Цель всего движения народного, во всяком народе и во всякий
