class="title6">
1184
Одним из учеников Бернара был Сеченов, тогда как «Тургенев избрал Сеченова как наиболее типичного представителя нарождающейся интеллигенции и воплотил его в образе Базарова… Впервые за всю историю литературы героем… стал молодой врач, занимавшийся к тому же прозаическим препарированием лягушек. Но Сеченов сделал гораздо больше, чем Базаров…» (Фролов Ю. И. Павлов и его учение об условных рефлексах. М.; Л.: Гос. изд-во биологич. и мед. лит., 1936. С. 38). Подробнее об этом главка «Язык фактов или один химик к двадцати поэтам» в ЛП.
См. об этом подробнее раздел «„Болезнь науки“: зараза Флобера, эксперименты Золя, диагноз Герцена» в ЛП.
Подробнее о трансфере эпистемологии и лабораторного оборудования от Бернара к Бреалю см. эссе «Живая речь против мертвых языков», o связи Крученых с психофизиологической наукой и традицией литературных физиологий см. эссе «Не из слов, а из звуков: заумь и фонограф» (оба – в ЛП).
Шаламов В. Двадцатые годы. С. 53.
Шаламов В. О «новой прозе». С. 159.
В книге «Homo sacer. Суверенная власть и голая жизнь» Джорджио Агамбен делает вывод о том, что политические отношения основаны на введении чрезвычайного положения (со ссылкой на Шмитта), а главное действие суверенной власти – производство «голой жизни» (nuda vita) как границы между природой и культурой. Он называет концлагерь биополитической парадигмой современного мира, что повторяет выводы Шаламова о «концентрационном мире». См. подробнее: Агамбен Д. Homo sacer. Суверенная власть и голая жизнь. М.: Европа, 2011.
«Русские писатели-гуманисты второй половины XIX века несут на душе великий грех человеческой крови, пролитой под их знаменем в XX веке. Все террористы были толстовцы и вегетарианцы, все фанатики – ученики русских гуманистов. Этот грех им не замолить. От их наследия новая проза отказывается <…> На той братской могиле, которая вырыта, забит осиновый кол. И оглядываясь, порой мы смотрим на все, что попадает в тень от этого столба, и это все мы отвергаем. Здесь и Чернышевский, и Некрасов, и, конечно, Лев Николаевич Толстой, „Зеркало русской революции“, чтобы не забывать эту важную фамилию» (Шаламов В. О «новой прозе». С. 160).
Социальные факты, что дрейфусар и представитель «всего прогрессивного человечества» Дюркгейм призывал рассматривать как вещь, наследуют основателю церкви позитивизма Конту.
«Художественное изображение событий – это суд, который творит писатель над миром, который окружает его. Писатель всесилен – мертвецы поднимаются из могил и живут» (Шаламов В. Моя жизнь. С. 307).
Кроме прочего, это порождает некоторую проблематичность делегирования речи – свидетельствуют за невыживших или лишенных голоса в принципе, говорят за других – и это приводит нас к этическим/эпистемологическим пределам возможности (языковой) репрезентации: «Отражать жизнь? Я ничего отражать не хочу, не имею права говорить за кого-то (кроме мертвецов колымских, может быть). Я хочу высказаться о некоторых закономерностях человеческого поведения» (Шаламов В. Письмо А. Шрейдеру (24 марта 1968 года) // Он же. Собр. соч.: В 6 т. Т. 6. С. 538).
См. подробнее о вхождении процедур записи и, следовательно, риторического распределения в научную репрезентацию во вступлении к разделу «„Так называемый“ человек и записывающие аппараты авангарда» в ЛП.
Жанр судебного свидетельства мог бы быть одним из источников наделения слова вещественным статусом. Именно в суде до сих пор признание под клятвой обладает силой, сопоставимой с наличием вещественных доказательств.
Согласно сценографии свидетельства, его высказывание всегда претендует на разрыв привычной дискурсивной ткани – будь то «нормальной науки» или заговора власть имущих; ему угрожают одновременно враждебность заинтересованных в сохранении status quo и безразличие «прогрессивного человечества», против которых выступает «одинокий голос»; оно звучит неожиданно, требует срочной мобилизации и «принятия стороны»; наконец, задействуя ресурсы политического противостояния или даже революционной надежды, они рискуют быть преданы забвению социальным гомеостазом. Эта лингво-прагматическая характеристика литературы чрезвычайного положения проливает свет и на литературу факта высказывания, в рамках которой (Третьякову) не раз приходилось переживать делание вещи, тогда как сделанное (им) в искусстве часто признавалось неважным. Но если понимать под сделанным не только и не столько тексты, но и теоретические сдвиги и оказанное методологическое влияние, то его сложно переоценить на ближайших современников и последующих исследователей.
Шаламов В. Наука и художественная литература // Фронт науки и техники. 1934. № 12. С. 84–91. Далее страницы приводятся в тексте.
Как отмечает Шаламов, «Энгельс пишет в своем знаменитом письме к Маргарет Гаркнесс о том, что из „Человеческой комедии“ Бальзака он, Энгельс, „узнал даже о смысле экономических деталей больше… чем из книг всех профессиональных историков, экономистов, статистиков этого периода, взятых вместе“» (85).
Ср.: «Побеседуйте с каким-нибудь инженером, большим строителем и организатором, а затем поговорите с прославленным поэтом. От инженера на вас пахнёт здоровый тугой ум и свежий ветер конкретной жизни, а от поэта (не всегда, но часто) на вас подует воздух из двери больницы, как изо рта психопата» (Платонов А. Фабрика литературы. С. 47).
Ср.: «Производственными глазами ни вещей, ни людей в искусстве еще не видит почти никто <…> я не знаю даже, скольким оборотам винта эти разные голоса соответствуют. Я вижу мотор сквозь непротертые очки, мне не хватает цифр. <…> Полет раскладывает внизу изумительную геометрию полей, геометрию человеческого труда, разлиновавшего землю» (Третьяков С. Сквозь непротертые очки. С. 20); «Я приехал на колхоз будучи полным профаном в сельском хозяйстве вообще и в колхозном деле в частности» (Третьяков С. О том же (писатель на колхозе). С. 203).
В редакцию «Красной нови» Сталин отправил письмо, где охарактеризовал произведение как «рассказ агента наших врагов, написанный с целью развенчания колхозного движения», а также призвал издателя в постскриптуме «наказать и автора и головотяпов [напечатавших повесть] так, чтобы наказание пошло им „впрок“».
В 1933 году Платонов вместе с братом Петром получил авторские свидетельства на «Приспособление для подвода электрического тока к электрическому нагревательному элементу» и «Компенсационное устройство к весам, у которых
