Итак, благородство побеждает. Дож, благородный человек, так долго говоривший о сострадании бессердечному Шейлоку, пойдет угнетать тысячи своих слуг-рабов, Антонио, благородный человек, отдаст приказ опять грузить суда товарами, матросы, грязные и потные, понесут его тюки, он станет любоваться бриллиантом Шейлока, перешедшим к нему благородным путем, и толковать о благородстве, благородная Порция дурачит суд, а потом вместе с благородной Нериссой они благородно разыграют мужей. Все шито-крыто, благородно, Шейлок пущен по миру, Добро побеждает зло.
А что же наш незадачливый заимодавец? Может, так ему и надо, не открывай правил общественных игр, не плюй против ветра. Когда все играют свадьбу, присоединяйся к ней. Умнее других хочешь быть?
Опускается занавес.
Однако не оставляет нас, читателей и зрителей, некая общая печаль, касающаяся в частности и этого рыцаря наживы, которого погубила неуступчивая ненависть к должнику.
Алексей ИВИН
(статья опубликована в еженедельнике «День литературы»)
--------------------------------
©, ИВИН А.Н., автор, 1996 г.
СЕВЕРНЫЙ СВЕТ
(черты типологического сходства в творчестве Т. Гарди и К. Гамсуна)
Учеными давно замечено, что у северных народов более активно происходит обмен веществ, по причине суровых внешних обстоятельств, но зато и «внутренней теплоты» они вырабатывают значительно больше, чем уроженцы юга. Под внутренней теплотой понимается энтузиазм, направленный на преодоление и подчинение неблагоприятных сил собственной воле. В самом деле, саги скальда Снорри Стурлусона или онежские былины и сказки, собранные исследователем Гильфердингом, - совсем не то, что сказки «Тысяча и одной ночи» или повествования пылкого южанина Александра Дюма. Эпос, созданный народами Севера и отдельными представителями этих народов, по большей части лишен орнаментальности, авантюрности, лукавства. Там, где герой Лесажа, или Сервантеса, или даже Гомера и Данте, встречаясь со множеством лиц, претерпевает разнообразнейшие приключения, иллюстрируя в большей или меньшей степени красочность и пестроту мира и приоритет внешних форм жизни над бедным внутренним содержанием человека, мореходы, воины, добытчики и сказители Севера воспринимаются, чаще всего, более цельными, словно высеченными из единой гранитной скалы: они верят в своих суровых богов твердо, последовательно, а подчас и с исступлением.
В этом условном противопоставлении я не касаюсь буддистской, конфуцианской или исламской литературных традиций. Речь идет именно о транскрипциях языческого, а затем и христианского восприятия мира европейцами, о различных модификациях человека в греко-римской и нордической обработке. Разумеется, и на исландца Стурлусона не мог не повлиять тот факт, что укрепления Римской империи проходили в землях древних кельтов на широте нынешнего Эдинбурга, и создателя «Влесовой книги», если она подлинна, должны были заботить византийцы, бывавшие посольством в Новгороде. Торгово-денежные отношения, к рубежу первого тысячелетия охватившие все Средиземноморье, и новый человек, которого оказывалось возможно погубить за тридцать сребреников, руководствуясь этими отношениями, проникая в землянки древних германцев, пещеры свеев и норманнов, курные избы чуди и мери, утверждались не так быстро и благостно, как это подчас хотят представить. Чтобы расколоть глыбу на куски, приходится много потрудиться. Всякое почти цивилизаторство и обновление и есть, по сути, попытка такого дробления. Перун, вероятно, был достаточным богом для кривичей и дреговичей, пока киевскому начальству не захотелось приобщиться к роскоши и единобожию Византии. Разумеется, из тьмы к свету путь один – через обновление, но доминанты, в том числе физиологические и религиозные, все же не одни и те же у викингов и кочевников, воевавших оазисы в аравийских пустынях. И мировосприятия не одинаковы.
Как известно, и в западном полушарии реакция на миссионерство торговцев и конкистадоров была та же самая: неприятие, отторжение. И поныне, как свидетельствует, например, Дж. Стейнбек или Норман Льюис в своем романе «Вулканы над нами», американские индейцы н е п о н и м а ю т этого принципа и этого Бога. Эти обреченные, нищие, вечно пьяные и голодные люди отказываются селиться в образцово-показательных деревнях, слушают своих шаманов, а при дальнейших попытках насильственного окультуривания все, как один, снимаются с насиженных мест и уходят в джунгли.
В России, если внимательно приглядеться, с начала ее истории из тьмы веков до наших дней тоже достаточно примеров такого отношения к и н о м у влиянию. В сущности, вся русская деревня, не говоря уж о народах Севера и Сибири, - это та платформа, те корни, тот базис, тот генотип нации, который, подобно коренным американцам, лишь претерпевает все иноземные влияния. Все как один, от сарматских идолопоклонников до семейства сибирских крестьян Лыковых, несколько десятилетий скрывавшихся в тайге, они терпят и н о е отношение к жизни, нежели их собственное.
Эти несколько отвлеченные рассуждения понадобились нам, чтобы подчеркнуть характерологическую особенность сопоставляемых писателей: структурную прочность. Если же пойти дальше и пусть поверхностно сравнить исландские саги, «Калевалу», печорские и олонецкие варианты древнерусских былин, то можно обнаружить в типологии северян еще одну общую черту, свойственную впоследствии и творчеству Томаса Гарди и Кнута Гамсуна. Эта черта – масштаб героев и событий, неторопливость повествования. Скальды, казалось, задавались целью перечислить и охарактеризовать всех знакомых рыбаков, охотников, хуторян, всех местных силачей, все ущелья и троллей, какие стали им известны. Поклонники Одина и Тора дотошны в описаниях своих подвигов, потасовок, пьянок, путешествий. Топографизм, хорошо разработанная местечковость, укрупняющая события до вселенских масштабов, - в свою очередь неизменная примета творчества обоих писателей. Тэсс д’Эрбервилль колесит, гонимая нуждой и безработицей, по холмам Уэссекса, по усадьбам, вересковым пустошам, лесным тропам и проселкам, и в той же местности разворачиваются события и перемещаются герои всех романов «характера и среды», написанных Томасом Гарди. И Джуд Незаметный, и Юстасия, и Фэнси живут и действуют на микроскопическом пятачке Эгдонской пустоши, но их скитания, судьбы, поступки под пером писателя приобретают масштаб вселенской трагедии. Точно также мелкая потасовка где-нибудь в норвежских фьордах давала повод автору «Саги о Греттире» нарисовать великанское побоище с привлечением всего арсенала суровых северных богов. Ставер Годинович, Дюк или Илья Муромец, поцапавшись у речки Смородины с каким-нибудь местным джентльменом удачи, в устах народных сказителей, нередко зарабатывавших подобным сочинительством себе на хлеб, также представали в укрупненном и героизированном виде.
Кнут Гамсун, избрав местечко Сегельфосс средоточьем многих своих романов, так же, как и Гарди на жителях Эгдонской пустоши, творит свою сагу: не спеша повествуется об удачливом дельце и мореплавателе господине Хольменгро, о Мартине-Работнике, о телеграфисте Бордсене, о сегельфосских помещиках и экономках, о скотниках, прачках, коровах, собаках, урожаях брусники и погодных условиях – и все это вместе производит на читателя (конечно, если он не совсем задерганный) впечатление древнего эпоса о с о б ы т и я х и л ю д я х. Сибирские саги Мамина-Сибиряка, Шишкова и Маркова, равно как и индейский сериал о Натти Бампо, имея ту же содержательную основу, дают все же совершенно иные типы, характеры, изобразительные средства. Топографизм у Гамсуна носит подчас черты тавтологичности, навязчивого самоповторения, словно обтесав, грубо обработав один дольмен и начертав на нем угловатые руны, автор тотчас принимается за другой, намереваясь соорудить некую мегалитическую постройку, стойбище богов, святилище, Стоунхендж. Что касается Томаса Гарди, то, как известно из его биографии, он впрямую изучал архитектуру и подрядное строительство, и эта область деятельности поначалу вполне соответствовала созидательной мощи последнего классика викторианской эпохи.
