И. Т.: Да, у него есть мемуарный фрагмент, где он вспоминает, как в далекой геологической экспедиции, в какой-то тьмутаракани ему попался сборник Баратынского, и он, прочитав его, подумал: вот чем-то таким, пожалуй, стоит заняться.
Б. П.: А вот давайте приведем соответствующие слова Бродского из его «Диалогов» с Волковым:
Хотя диапазоном уже, чем Пушкин, Баратынский вполне ему под стать, а в жанре философской поэзии нередко, кажется, даже превосходит своего великого современника. Сам Пушкин заметил по его поводу: «Он у нас оригинален, ибо мыслит». Мысль и в самом деле отличает стихи Баратынского, в России никогда не было более аналитического лирика. Фактура его стиха есть сильнейший аргумент в пользу тезиса о «прочувствованной мысли», поскольку его рассуждения развиваются более в эвфонической и тональной, чем линеарной форме. Отсюда и скорость, и оттенок неумолимости в рассуждениях. Внутри культурной традиции, главное содержание которой утешение, Баратынский – диковина. Даже в своих ранних элегиях, которые принесли ему похвалы буквально из всех литературных лагерей, он никогда не бывает субъективным и автобиографичным, а тяготеет к обобщению, к психологической правде. Его стихотворения – это развязки, заключения, постскриптумы к уже имевшим место жизненным или интеллектуальным драмам, а не изложение драматических событий, зачастую скорее оценка ситуации, чем рассказ о ней… Стих Баратынского преследует свою тему с почти кальвинистским рвением, да и в самом деле эта тема сплошь и рядом – далекая от совершенства душа, которую автор изображает по подобию своей собственной. Именно этим «психологическим миниатюрам» русский роман второй половины XIX века обязан более всего, хотя похоже, что ему не удалось унаследовать стоическую позицию и ясное видение лирического героя. В целом стихи Баратынского самые умные из всех написанных по-русски в его веке. Вот почему и по сей день чуть ли не каждая поэтическая школа века двадцатого помещает его имя на свои знамена.
Вот очень интересные слова: что от Баратынского следовало бы вести традицию русской психологической прозы. Эти слова – о зависимости русской психологической прозы от русских стихов – произносят всякий раз, когда речь заходит об Ахматовой.
И. Т.: Пастернак об ахматовских стихах: «Где зрели прозы пристальной частицы…»
Б. П.: А Бродский тут поставил точки над i. Но давайте продолжим цитату из Пушкина, из отзыва его о Баратынском. Вот какие пушкинские слова надо еще вспомнить (это у Пушкина вторая причина некоторой изолированности Баратынского):
Никогда не старался он малодушно угождать господствующему вкусу и требованиям мгновенной моды, никогда не прибегал к шарлатанству, преувеличению для произведения большего эффекта, никогда не пренебрегал трудом неблагодарным, редко замеченным, трудом отделки и отчетливости, никогда не тащился по пятам увлекающего свой век гения, подбирая им оброненные колосья; он шел своею дорогой один и независим. Время ему занять степень, ему принадлежащую, и стать подле Жуковского и выше певца Пенатов и Тавриды.
Я считаю, Александр Сергеевич недодал: Баратынский выше певца Пенатов и Тавриды, то есть Батюшкова. Не говорю уже о Жуковском, давно перешедшем в разряд детского чтения.
И. Т.: Ну, это Вы, Борис Михайлович, неисторичны, что называется. Какое детское чтение? Какой Жуковский? Детские поэты в советское время сумели автономизироваться и встали в свой собственный ряд. Кто из детей читает сейчас баллады Жуковского, все эти Людмилы и Леноры? Баллада вообще сошла на нет в современной поэзии.
Б. П.: Есть интересные попытки восстановить балладу у Марии Степановой, новой звезды русской поэзии. Мне хочется возвратиться к отзывам Бродского о Баратынском. В частности, к той его мысли, что Баратынскому свойственно серьезное моральное сознание, которое он даже называет кальвинистским.
И. Т.: У Бродского у самого кальвинистское сознание.
Б. П.: Верно, но тем более интересна вот эта идентификация его с Баратынским, это возведение его в ранг любимого поэта. Давайте еще одно высказывание о Баратынском возьмем из тех же «Диалогов» с Волковым:
И, если уж мы говорим о Баратынском, то я бы сказал, что лучшее стихотворение русской поэзии – это «Запустение». В «Запустении» все гениально: поэтика, синтаксис, восприятие мира. Дикция совершенно невероятная. В конце, где Баратынский говорит о своем отце: «Давно кругом меня о нем умолкнул слух, // Прияла прах его далекая могила. // Мне память образа его не сохранила…» Это очень точно, да? «Но здесь еще живет…» И вдруг – это потрясающее прилагательное: «…его доступный дух». И Баратынский продолжает: «Здесь, друг мечтанья и природы, // Я познаю его вполне…» Это Баратынский об отце… «Он вдохновением волнуется во мне, // Он славить мне велит леса, долины, воды…» И слушайте дальше, какая потрясающая дикция: «Он убедительно пророчит мне страну, // Где я наследую несрочную весну, // Где разрушения следов я не примечу, // Где в сладостной тени невянущих дубров, // У нескудеющих ручьев…» Какая потрясающая трезвость по поводу того света! «Я тень, священную мне, встречу». По-моему, это гениальные стихи. Лучше, чем пушкинские. Это моя старая идея. Тот свет, встреча с отцом – ну кто об этом так говорил?
Сугубо персональное, можно сказать, интимно личное отношение Бродского к Баратынскому и к этому его тексту.
И. Т.: Чувствуется личная травма поэта, которого не пустили в Россию проститься с умершим отцом.
Б. П.: Я вспоминаю, как я сам с этим стихотворением встретился впервые. Это было в другой книге – у Бунина, в рассказе, который так и назывался «Несрочная весна». И речь там шла о мертвом запустении русской жизни под большевиками, об усадьбе героя, которую он сумел посетить. Но это, конечно, шире всякого автобиографизма: общая картина гибели русской земли. Еще большой эффект оказало само слово «несрочная», что значит в общем-то вечная, не имеющая срока. Вот что значит остранение, о котором писал Шкловский: дайте слово в необычной форме, и оно скажет больше, чем обычное, привычное.
Третья книга, изданная Баратынским при жизни, в 1842 году, – «Сумерки». Книга небольшая, всего тридцать стихотворений, и все – шедевры. Одна «Осень» чего стоит, большое стихотворение – и неизбежно наводящее на сравнение с пушкинской «Осенью». И вот разница: Пушкин пишет нечто вроде идиллии, а Баратынский предается горьким раздумьям: осень ему напоминает о смерти.
Зима идет, и тощая земля
В широких лысинах бессилья,
И радостью блиставшие поля
Златыми класами обилья,
Со смертью жизнь, богатство с нищетой —
Все образы годины бывшей
Сравняются под снежной пеленой,
Однообразно их покрывшей, —
Перед тобой таков отныне свет, —
Но в нем тебе грядущей жатвы нет!
В «Сумерках» окончательно и полностью сказался характер поэзии Баратынского – вот эта ее философичность. Приведу пример чуть ли не буквально, слово в слово совпадения его стиха с известной философемой. Гегель говорил: предрассудок – это вчерашняя истина. А Баратынский пишет так:
Предрассудок! Он обломок
Давней правды. Храм упал;
А руин его потомок
Языка не разгадал.
Гонит в нем наш век надменный,
Не узнав его лица,
Нашей правды современной
Дряхлолетнего отца,
Воздержи младую силу!
Дней его не возмущай;
Но пристойную могилу,
Как уснет он, предку дай.
