и уничтожать.
После всевозможных персонажей, связанных с нечистой силой и рынками, Гоголь наконец создал в «Мертвых душах» совершенный образ демонического покупателя. Чичиков разъезжает по России, совершая нечестивые сделки, и все помещики, у которых он пытается купить мертвые души, даже если им нечего продать, вовлекаются в процесс торговли, а их земли превращаются во временные ярмарочные лавки. Коробочка, говорящая на смеси русского и украинского, воспринимает происходящее наиболее буквально:
«Да как же уступить их?»
«Да так просто. Или, пожалуй, продайте. Я вам за них дам деньги».
«Да как же, я, право, в толк-то не возьму? Нешто хочешь ты их откапывать из земли?» [Гоголь 1937–1952, 6: 51].
Если души и могут быть объектом купли-продажи, то куда менее привлекательным по сравнению с теми товарами, которые Коробочка обычно продает купцам: «Право, я всё не приберу, как мне быть; лучше я вам пеньку продам» [Гоголь 1937–1952, 6: 54]. Коробочка, фамилия которой многое говорит русскому читателю, в конце концов продает Чичикову нескольких своих мертвых крестьян, после того как он обещает купить у нее и другие товары.
В главе про Плюшкина у Гоголя проскальзывает архетипический образ скупого еврея-торговца: «“А сколько бы вы дали?” – спросил Плюшкин и сам ожидовел; руки его задрожали, как ртуть» [Гоголь 1937–1952, 6: 128]. Поместья, которые посещает Чичиков во время своей одиссеи, образуют коммерческий пейзаж сельской России – огромный, многоголосый и приводимый в движение экономикой. Плюшкин, торгуясь, может «ожидоветь». Коробочка вставляет в русскую речь украинские восклицания. И хотя странствия Чичикова ни разу не заводят его на настоящий рынок, частица рынка присутствует в каждом персонаже «Мертвых душ», и наиболее ярко это представлено в образе Ноздрева.
Если ему на ярмарке посчастливилось напасть на простака и обыграть его, он накупал кучу всего, что прежде попадалось ему на глаза в лавках: хомутов, курительных свечек, платков для няньки, жеребца, изюму, серебряный рукомойник, голландского холста, крупичатой муки, табаку, пистолетов, селедок, картин, точильный инструмент, горшков, сапогов, фаянсовую посуду – насколько хватало денег [Гоголь 1937–1952, 6: 71–72].
Именно хаотичный Ноздрев в итоге и становится причиной того, что замыслы Чичикова расстраиваются. Ноздрев не просто напоминает нам о ярмарке, он сам и есть ярмарка. Список вещей, которые его окружают, превосходит даже перечень товаров, описанных в «Сорочинской ярмарке», и, как и на рынке, они представляют собой набор самых разнородных предметов. Азартный и всегда готовый продать или поставить на кон свое имущество Ноздрев, олицетворяющий собой карнавальный хаос, впоследствии разоблачит Чичикова, рассказав людям о его странных коммерческих планах. Такое срывание маски лишний раз доказывает, что Ноздрев выполняет у Гоголя ту же функцию, что и сама ярмарка: своими проделками и предложениями о сделках он сбивает с толку любого, кто попадает в его орбиту, и в конце концов выставляет на всеобщее обозрение скрытый под внешней благопристойностью хаос [134].
Разъезжая по России и торгуясь с помещиками за их умерших крестьян, Чичиков интересуется тем, включены ли они в ревизскую сказку (подушную перепись). Это каламбур, намекающий нам о творчестве самого Гоголя, особенно о «Ревизоре». Собираемые Чичиковым души, подобно гоголевским персонажам, составляют его собственную «ревизскую сказку». Чичиков соревнуется (с чиновниками, ответственными за проведение переписи, или с Гоголем) за право первым записать на бумагу имя персонажа. Его список крестьянских имен – это не подвергаемое сомнению доказательство того, что он преуспел в накоплении бессмысленного капитала. Сходство между жадностью Чичикова и собственными претензиями на литературное превосходство поставило перед Гоголем неразрешимый парадокс. Собрав в своем романе множество душ, Гоголь, как Чартков, поддался разрушительным импульсам и сжег вторую часть «Мертвых душ» незадолго до того, как слечь в постель и умереть от истощения в 1852 году.
В конце первой части «Мертвых душ» читатели покидают ярмарку так же, как они въезжали на нее в начале «Сорочинской ярмарки»: уносимые лошадьми и в восхищении от увиденных сцен и завораживающего людского круговорота. В отличие от провинциальной украинской ярмарки, на которую отправляются Черевик и Параска, знаменитый отрывок про тройку в финале «Мертвых душ» описывает пейзаж, включающий в себя «всё, что ни есть на земли», и нашими спутниками в этой поездке являются не глиняные горшки, а вся Русь как она есть: «Чудным звоном заливается колокольчик; гремит и становится ветром разорванный в куски воздух; летит мимо всё, что ни есть на земли, и косясь постораниваются и дают ей дорогу другие народы и государства» [Гоголь 1937–1952, 6: 247] [135].
Проницаемость гоголевского пейзажа
Как написал в своей книге о Гоголе А. Д. Синявский (Абрам Терц), «художественное произведение сближается с исследованием географа и этнографа» [Терц 1992, 2: 234]. Действительно, в своей статье «Мысли о географии (для детского возраста)», впервые изданной в 1831 году и опубликованной впоследствии в «Арабесках», Гоголь рассуждает о том, что детям стоит преподавать географию постепенно, сначала давая им общее представление о карте мира, а затем рассказывая о природе различных частей и, наконец, о произведениях культуры, созданных человеком. Ребенок должен усвоить и хранить в голове «общий вид земли» и обращаться к карте, как к игральной доске, узнавая новые факты: «Чтобы воспитанник, внимая ему, глядел на место в своей карте и чтобы эта маленькая точка как бы раздвигалась перед ним и вместила бы в себе все те картины, которые он видит в речах преподавателя» [Гоголь 1937–1952, 8: 100]. Хотя Гоголь так и не написал исторического труда об Украине, его размышления о географии очень важны для понимания его творчества. По словам его друга Анненкова, Гоголь говорил, что «для успеха повести и вообще рассказа достаточно, если автор опишет знакомую ему комнату и знакомую улицу» [Анненков 1960: 77]. Для Гоголя важно, чтобы читатель представлял себе местность, о которой он пишет, – не только из-за того, что благодаря этому создается определенный контекст, но и потому, что таким образом очерчиваются границы сотворенной писателем художественной вселенной, а пейзаж, внутри которого происходит действие любого произведения Гоголя, играет ключевую роль в том, какой эффект эта история произведет.
В лирической интерлюдии в начале шестой главы «Мертвых душ» гоголевский нарратор рассказывает о радости, которую он испытывал в юности, подъезжая к новым местам:
Каменный ли, казенный дом, известной архитектуры с половиною фальшивых окон, один-одинешенек торчавший среди бревенчатой тесаной кучи одноэтажных мещанских, обывательских домиков, круглый ли, правильный купол, весь обитый листовым белым железом, вознесенный над выбеленною, как снег, новою церковью, рынок ли, франт ли уездный,
