своей погремушкой,
Легкими стопами обегает всю Францию…
До революции еще далеко. Но ее главный признак — безумие, охватывающее страну, — уже на лицо. Эта параллель с «безумцами буйными» — революционерами — из «Андрея Шенье». С умалишенным Евгением из «Медного всадника», пережившего великое буйство «сердитой стихии», последняя названа Невой, но сопоставима с мятежом. Наконец, с Германном, потерявшим рассудок в результате игры — борьбы за власть. Во Франции безумие веселое, с погремушкой, а в Петербурге тяжелое, свинцовое, как небо.
«Женщины царствовали» соответствует пассажу из «Пиковой дамы»: «В то время дамы играли в фараон» — и оба указывают на «увенчанную жену». Эти описания действительно восходят к карамзинским «Письмам русского путешественника» [129], где аббат Н*** рассказывал об улице Сент-Оноре: «Здесь по воскресеньям у маркизы Д* съезжались самые модные парижские дамы, знатные люди, славнейшие остроумцы; одни играли в карты, другие судили о житейской философии, о нежных чувствах, приятностях, красоте и вкусе». Здесь встречались и католические священники, и оккультные писатели, один из них объяснял «любопытным женщинам свойства древнего хаоса и представлял его в таком ужасном виде, что слушательницы падали в обморок от великого страха. Вы опоздали приехать в Париж; счастливые времена исчезли» [130].
В «маркизе Д*» можно угадать очерк лица «графини D» из «Арапа Петра Великого» (впрочем, в «Письмах…» есть и графиня Д*, намеренная переехать в Россию [131]), а от нее через титул мог прийти к Старухе, в молодости посетившей Париж. Эпохи пересекаются, как сами тексты: «Однажды при дворе она проиграла на слово герцогу Орлеанскому что-то очень много». Конечно, у титула был уже другой обладатель. Но по созвучию Регентство поставлено в один ряд с временами, предшествовавшими революции.
В послании «К вельможе» снова возникнет Франция времен «старого порядка»:
С Фернеем распростясь, увидел ты Версаль.
Пророческих очей не простирая вдаль,
Там ликовало все. Армида молодая,
К веселью, роскоши знак первый подавая,
Не ведая чему судьбой обречена,
Резвилась, ветреным двором окружена.
Ты помнишь Трианон и шумные забавы?
Никто еще не пророчил революции. Мария Антуанетта («Армида молодая») не могла знать, что будет обезглавлена. Еще милей оказалась Испания:
Скажи, как падает письмо из-за решетки,
Как златом усыплен надзор угрюмой тетки;
Скажи, как в двадцать лет любовник под окном
Трепещет и кипит, окутанный плащом.
А разве испанские забавы чем-то отличались от французских или русских того времени? «…Ступив за твой порог, / Я вдруг переношусь во дни Екатерины». Кажется, мы нащупали след молодого любовника, который тайком покидал особняк графини: «Германн… стал сходить по лестнице, волнуемый странными чувствами. По этой самой лестнице, думал он, может быть, лет шестьдесят назад, в эту самую спальню, в такой же час, в шитом кафтане, причесанный a l’oiseau royal, прижимая к сердцу треугольную свою шляпу, прокрадывался молодой счастливец, давно уже истлевший в могиле, а сердце престарелой его любовницы сегодня перестало биться…»
Если описанный у Пушкина особняк — и правда, дом на Дворцовой набережной, где позднее жил австрийский посол Шарль Луи Фикельмон с семейством, а прежде — графы Салтыковы, украсившие фронтон своим гербом [132], то «молодой счастливец» может быть сопоставлен с Сергеем Васильевичем Салтыковым, первым любовником великой княгини Екатерины, которого называли настоящим отцом Павла I.
Графиня Леонора в «Арапе Петра Великого» рождает Ибрагиму сына. И вот тут скрыта метаморфоза. Если вспомнить усилия мадам д’Юрфе, стремившейся зачать самою себя, но в мужском обличье, то с алхимической точки зрения допустимо воспринимать ребенка как духовного отпрыска Петра Великого, поскольку Ганнибал был его крестным сыном.
Описание родов: «Она мучилась долго. Каждый стон ее раздирал его (Ибрагима. — О. Е.) душу; каждый промежуток молчания обливал его ужасом», — уводит к рассказу о долгих и тяжелых родах молодой великой княгини из «Записок» Екатерины II. В довершении страданий роженицу оставили одну в комнате, как и Леонору. «Графиня слабо улыбнулась и протянула ему слабую руку… но доктор, опасаясь для больной слишком сильных потрясений, оттащил Ибрагима от ее постели».
Судьба мальчика как будто неясна. В «Арапе…» сказано: «Сын их воспитывался в отдаленной провинции». Но еще ранее, при описании родов волнение Ибрагима вынудило его проникнуть к возлюбленной: «…Вдруг он услышал слабый крик ребенка и, не имея силы удержать своего восторга, бросился в комнату графини — черный младенец лежал на постели в ее ногах». Черный младенец, как и «черный друг» — может быть воспринят и как игра слов. Ребенок, рожденный в результате оккультных упражнений, тоже будет черным, но не в прямом, а в переносном смысле.
Мы ничего не узнаем о сыне графини до тех пор, пока герой «Пиковой дамы», напуганный подмигиванием старухи в гробу, не упадет с лестницы при прощании с ее телом. «Германн, поспешно подавшись назад, оступился и навзничь грянулся об земь. Его подняли… Этот эпизод возмутил на несколько минут торжественность мрачного обряда. Между посетителями поднялся глухой ропот, а худощавый камергер, близкий родственник покойницы, шепнул на ухо стоящему подле него англичанину, что молодой офицер ее побочный сын…»
Описание хлопот графини Леоноры перед родами дано детально: «Два дня перед сим уговаривали одну бедную женщину уступить в чужие руки новорожденного своего младенца… Новорожденного положили в крытую корзину и вынесли из дома по потайной лестнице». По той самой? «Принесли другого ребенка и поставили его колыбель в спальне роженицы». Легенды о том, что Павла I подменили еще в пеленках, что великой княгине Екатерине Алексеевне принесли, вместо мертворожденного, чужого ребенка — маленького чухонца — чем и объяснялась ее холодность к сыну, долго циркулировали при дворе.
«В нем Петр Великий не умирал»
Тема перевоплощений скрывает мотив инцеста — соития с собственной матерью или с женщиной преклонных лет, годящейся в матери. Этот мотив не должен удивлять: со времен Парацельса алхимики считали, что получить знания можно, только погрузившись в лоно породившей нас Природы.
А вот перевоплощение тайного ребенка в Петра I требует пояснений. Великий преобразователь воспринимался в петербургский период как некий божественный демиург — создатель мира империи. Отсюда многочисленные пометы государя на копии «Медного всадника», недовольство этим текстом [133]. На официальном уровне и в печатных изданиях о Петре не принято было говорить плохо. Тем более называть памятник ему «кумиром» — статуей языческого божества. Хотя по сути дело обстояло именно так, и император Николай I прекрасно понимал нехристианскую сущность поклонения предку.
Однако традиция в августейшей семье была сильна. Она началась со времен Елизаветы Петровны, которую в одах и торжественных речах уподобляли
