русские писатели искали его корни в славянском язычестве и в православном христианстве. Н. М. Карамзин изображает щедрое хлебосольство своих соотечественников как продолжение славянских обычаев в первом томе «Истории государства Российского» (1803–1826):
Столь же единогласно хвалят летописи общее гостеприимство Славян, редкое в других землях и доныне весьма обыкновенное во всех Славянских: так следы древних обычаев сохраняются в течение многих веков, и самое отдаленное потомство наследует нравы своих предков [Карамзин 1818: 68–69].
Далее Карамзин отмечает, что «древняя Славянская роскошь гостеприимства» проявляется в «коренном Русском имени хлебосольство» [Карамзин 1824:164]. Происходя от слов хлеб и соль, это понятие восходит к языческому ритуалу предложения символической пищи гостям, переступающим порог хозяйского дома [Hellberg-Hirn 1980:145]. Этот ритуал придавал магическое значение и моменту прибытия гостей, и пространству перехода, благословляя приносимые новости, дары, долги, дружбу и отвращая возможные угрозы. Православная церковь, борясь с язычеством, одновременно прославляла гостеприимство, побуждая своих приверженцев давать кров путникам, паломникам и юродивым [62].
Однако русское гостеприимство во времена Карамзина подпитывалось уже и европейскими источниками. Перед публикацией своей «Истории» Карамзин подчеркивал эту европейскую черту в своих «Письмах русского путешественника» (1791–1792). В следующем отрывке путешественник-рассказчик отвечает на список вопросов, присланных ему французской дворянкой, ищущей для себя убежище после Французской революции:
Вопрос. Любят ли иностранцев в России? Хорошо ли их принимают?
Ответ. Гостеприимство есть добродетель русских. Мы же благодарны иностранцам за просвещение, за множество умных идей и приятных чувств, которые были неизвестны предкам нашим до связи с другими Европейскими землями.
Осыпая гостей ласками, мы любим им доказывать, что ученики едва ли уступают учителям в искусстве жить и с людьми обходиться [Карамзин 1984: 291].
Карамзин писал свои «Письма» в эпоху Екатерины II – время, отмеченное самым щедрым проявлением гостеприимства в российской истории. По сути, благородную культуру гостеприимства в период царствования Екатерины сформировало подражание Европе во внешних проявлениях могущества, возможное благодаря расширению и закреплению крепостного права [Riasa-novsky, Steinberg 2011: 247, 260]. Следуя примеру Людовика XIV, императрица устраивала грандиозные празднества, развлекая своих верных приближенных на приемах, процессиях и театральных представлениях [Roosevelt 1995: 142] [63]. Императрица позволяла своим фаворитам принимать ее у себя, даруя им богатые земли и тысячи крепостных, особенно в Украине. Получатели этих даров тратили целые состояния, принимая у себя государыню в разных уголках империи, иногда специально для этой цели строя дворцы, театры и павильоны. Екатерина подражала Людовику XIV, придворные подражали ей, дворяне помельче подражали аристократам высокого ранга, и расточительное, порой чрезмерное гостеприимство стало отличительной чертой идентичности российского благородного сословия [Roosevelt 1995: 130, 135, 142–145, 174–175]. В то время, как в начале XXI века авторы часто рисовали подобное гостеприимство как квинтэссенцию русского духа, в действительности оно возникло (подобно потлачу) в результате соприкосновения отечественных и иностранных форм щедрости, власти и коммерции.
Хотя проявление гостеприимства в значительной степени формировалось демонстрацией могущества со стороны государства, оно также стало важнейшей площадкой общения дворянства вне сферы государства. Это объясняет его процветание даже после того, как поток государственных даров начал иссякать. В XIX столетии царские подарки в виде земель и крепостных стали редки, а вот зарубежные товары и кредиты, которые можно было брать на их приобретение, начали входить в обиход. Состоятельные помещики, продолжая усердствовать в безудержном мотовстве и раздаче даров, влезали в катастрофические долги. Многие дворяне закладывали свои имения в казну, а после, не имея возможности заплатить, теряли свою собственность, а с ней и статус гостеприимного хозяина. К 1820-м годам расточительное хлебосольство эпохи Екатерины II стало считаться исчезающим обычаем старины, который тем не менее продолжал существовать в остаточном виде и часто упоминался в дискуссиях о благородстве и национальной традиции.
Обратимся к роману в стихах Пушкина «Евгений Онегин». Гостеприимство приводит Онегина-старшего к финансовому краху: «Давал три бала ежегодно / И промотался наконец» [Пушкин 1937а: 6]. Кажется, такое расточительное гостеприимство заканчивается смертью отца Онегина, поскольку сам Евгений отдает отцовский дом в Санкт-Петербурге кредиторам. Он тоже легко тратит деньги, однако мы не встречаем упоминаний о том, что он устраивает для кого-то приемы. Даже унаследовав сельское имение дяди, Евгений отказывается играть роль хозяина: он проводит в деревне всего один сезон, проявляя лишь минутный интерес к имению и чуть ли не враждебность по отношению к соседям. Но если поступки Онегина свидетельствуют об исчезновении щедрого хлебосольства старины, его соседи сохраняют этот обычай в некой причудливой форме. Пушкин, изображая во второй и третьей главах повседневную жизнь семейства Лариных, приводит перечень обычаев гостеприимства, свидетельствующий о том, как тесно они связаны с национальной традицией:
Они хранили в жизни мирной
Привычки милой старины;
У них на масленице жирной
Водились русские блины;
<…>
И за столом у них гостям
Носили блюда по чинам
[Пушкин 1937а: 47].
Гостеприимство Лариных – культурное наследие русского язычества, православия и Европы. Блины, которые изначально символизировали праздник Солнца, Масленицу, у славян-язычников и которыми стали отмечать приближение Великого поста, готовятся в соответствии с православным календарем, а обычай обслуживания гостей по чинам ввел Петр I, позаимствовав у прусаков, датчан и шведов идею Табели о рангах [Hughes 1998: 181]. Что касается традиционного хлебосольства, то Ларины, как и сам Пушкин, не делают различий между отечественным и чужеземным.
Визиты Онегина к Лариным задают схему, которая позднее будет часто повторяться в русской литературе: в этих эпизодах гостеприимства разворачивается вторжение экзотических культурных парадигм. В доме Лариных Евгений предстает как неудобный и неблагодарный гость, который не вписывается в контекст традиции, – и не потому, что эти традиции чисто русские, а Евгений – европеец, «москвич в Гарольдовом плаще»: жизнь Лариных тоже отмечена европеизацией, однако Евгений представляет собой новую, более циничную версию европеизированной российской знати. Та же динамика имеет место и в «Мертвых душах», и в «Отцах и детях» И. С. Тургенева (1862), где провинциальный российский помещик предлагает гостеприимство человеку, который вторгается в их дом с будоражащими новыми идеями. В «Мертвых душах» Чичиков представляет новые способы ведения дел и новые способы обогащения. В «Отцах и детях» нигилист Базаров критикует все ценности, близкие его хозяевам, от либерализма до религии и поэзии. В обоих произведениях гостеприимство усиливает столкновение между культурой дворян-землевладельцев и разъедающими ее экономическими и идеологическими силами.
Картины гостеприимства у Пушкина, Гоголя и Тургенева демонстрируют, что на протяжении XIX столетия крепостничество как материальная основа хлебосольства русской знати постепенно становилось центром внимания. В «Евгении Онегине»
