Как и в эпизоде с гостиницей, образ протухшей еды упорно ассоциируется с экономическими мотивами обмена дарами. Гоголь выводит на свет экономический характер гостеприимства там, где Чичиков посвящает второй день пребывания в городе N визитам «всем городским сановникам», «очень искусно умея польстить каждому». Здесь амбициозный Чичиков извлекает выгоду из гостеприимства местных чиновников, чтобы пробраться в их общество и реализовать свой замысел скупить мертвые души. Отсылая к характеристике «амбиции» как одновременно иностранной и русской традиции посещения высокопоставленных лиц с намерением продвинуться, предложенной Радищевым, о чем я упоминала в главе 1, повествователь представляет визиты стандартной процедурой, в которой Чичиков прекрасно искушен: «…жаль, что несколько трудно упомнить всех сильных мира сего; но довольно сказать, что приезжий оказал необыкновенную деятельность насчет визитов» [Гоголь 1978а: 12–13]. Гоголь изображает эту традицию как одновременно приятную и тошнотворную [74]. Во время вечеринки, куда губернатор приглашает Чичикова, повествователь сравнивает одетых с иголочки гостей с «мухами», которые «носятся на белом сияющем рафинаде в пору жаркого июльского лета». Такое уподобление портит сладость гостеприимства образом паразитической амбиции.
Сходный образный ряд отравляет даже те дары в «Мертвых душах», что кажутся менее всего затронутыми экономическими расчетами. Например, первое из имений, куда приезжает Чичиков, изначально отмечено сентиментальной экономикой чувств, а его владелец Манилов – самый щедрый хозяин во всей поэме. Он посвящает большую часть времени обмену дарами и другими знаками привязанности со своей женой:
Несмотря на то, что минуло более восьми лет их супружеству, из них все еще каждый приносил другому или кусочек яблочка, или конфетку, или орешек, и говорил трогательно-нежным голосом, выражавшим совершенную любовь: «разинь, душенька, свой ротик, я тебе положу этот кусочек». – Само собой разумеется, что ротик раскрывался при этом случае очень грациозно. Ко дню рождения приготовляемы были сюрпризы: какой-нибудь бисерный чехольчик на зубочистку. И весьма часто, сидя на диване, вдруг совершенно неизвестно из каких причин один, оставивши свою трубку, а другая работу, если только она держалась на ту пору в руках, они напечатлевали друг другу такой томный и длинный поцелуй, что в продолжение его можно бы легко выкурить соломенную сигарку [Гоголь 1978а: 24–25].
Гоголь развенчивает сладость супружеских поцелуев аллюзией на больные зубы от постоянного употребления сладкого: «бисерный чехольчик на зубочистку», этот милый дар всего лишь декоративное прикрытие постоянной борьбы с гниением. Автор еще сильнее отравляет сладость поцелуев, измеряя их продолжительность дешевыми соломенными сигарками. Точно так же, когда Чичиков без предупреждения наведывается в их имение, Маниловы рады его принять, однако Гоголь постоянно подрывает обмен чувств моментами грубой материальности.
Манилов выделяется в повести как единственный помещик, который выполняет просьбу Чичикова о мертвых душах без видимой мысли о материальной выгоде. Он даже предлагает покрыть все расходы, связанные с передачей душ: «…с своей стороны я передаю их вам безынтересно и купчую беру на себя» [Гоголь 1978а: 35]. И все же Гоголь не одобряет щедрости Манилова; повествователь открыто говорит, что в «приятность» на лице Манилова «казалось, чересчур было передано сахару; в приемах и оборотах его было что-то заискивающее расположения и знакомства» [Гоголь 1978а: 23]. Выражение его лица «не только сладкое, но даже приторное, подобное той микстуре, которую ловкий светский доктор засластил немилосердно, воображая ею обрадовать пациента» [Гоголь 1978а: 28]. Подобное сравнение Манилова с «ловким» доктором, навязывающим свои лекарства, является предостережением для читателей относительно экономического расчета, кроющегося за его дарами. Хотя маниловская щедрость, возможно, и не нацелена на коммерческую прибыль, она укрепляет его престижное положение благородного господина. Именно владение землей и крепостными позволяет ему дарить, а культивируемая чувствительность побуждает его так поступать.
Со своей стороны, Чичиков извлекает материальную выгоду из экономических и эмоциональных норм, действующих в имении Манилова. По прибытии гость быстро перенимает сентиментальный тон хозяина, маскируя коммерческие намерения за языком дружбы. В одном месте он объявляет: «Не имей денег, имей хороших людей для обращения, сказал один мудрец» [Гоголь 1978а: 28]. Здесь Чичиков использует сентиментальную риторику как валюту, поскольку именно его слова вдохновляют Манилова подарить ему мертвые души. Гоголь намекает на деловой характер языка Чичикова словом обращение, которое в буквальном смысле может означать «коммуникацию» или «циркулирование». Используя вербальные признаки чувств как валюту общения, Чичиков побуждает Манилова «пустить в обращение» людей, пусть и мертвых.
Позднее Чичиков обращает в валюту физиологические признаки эмоций. Как бы в благодарность за обещание Манилова отдать ему мертвые души, Чичиков испускает «очень глубокий вздох» и делает вид, что плачет:
Казалось, он был настроен к сердечным излияниям; не без чувства и выражения произнес он наконец следующие слова: – Если бы вы знали, какую услугу оказали сей, по-видимому, дрянью человеку без племени и роду! Да, и действительно чего не потерпел я? как барка какая-нибудь среди свирепых волн… Каких гонений, каких преследований не испытал, какого горя не вкусил, а за что? за то, что соблюдал правду, что был чист на своей совести, что подавал руку и вдовице беспомощной и сироте горемыке?.. – Тут даже он отер платком выкатившуюся слезу [Гоголь 1978а: 36–37].
Благодаря Манилова за подарок, Чичиков представляет себя человеком, много выстрадавшим из-за своего милосердия. Здесь Гоголь живописует выражения щедрости как спектакль корыстолюбия, подчеркивая также роль, которую в этом спектакле играют тела.
Гоголевское изображение физиологии и тела во время визита Чичикова к Манилову делает теплое гостеприимство тошнотворным. Временами источником этого омерзения кажется коммерческая афера Чичикова. Например, после того как Чичиков покидает имение, Манилов фантазирует, как будет всегда жить вместе с таким другом, когда «странная просьба Чичикова прервала вдруг все его мечтания. Мысль о ней как-то особенно не варилась в его голове: как ни переворачивал он ее, но никак не мог изъяснить себе» [Гоголь 1978а: 38]. Здесь идея торговли мертвыми душами увязана с пищеварением. Но в иные моменты отвращение вызывает само гостеприимство, а не коммерческая амбиция, направленная на извлечение выгоды. К примеру, Манилов и его супруга подают Чичикову, «по русскому обычаю, щи, но от чистого сердца» [Гоголь 1978а: 29]. И этот русский обычай оказывается особо неаппетитным. Когда хозяева с гостем садятся за стол, у сына Маниловых чуть не капает в суп капля из носа; хорошо, что лакей этому помешал [Гоголь 1978а: 30]. Подобная угроза злосчастного выделения, пусть и предотвращенная, подрывает дар гостеприимства напоминанием и о дворянском, и о крестьянском теле, которое требует заботы, чтобы дар был осуществим. Здесь именно физические и экономические условия благородного гостеприимства добавляют ему неприглядности. Более того, обмен знаками гостеприимства и в этой главе,
