«Первая из них, — отмечает она, — особое переживание (обломовцами. — В.Н.) времени и пространства. <…> В самом начале „Сна…“ внимание читателя обращается на то, что в описываемом мире жизнь обращена в повторяющийся круг времени: „Правильно и невозмутимо совершался там годовой круг“ <…>, и на протяжении всей этой части романа „расшифровывается“ именно такая геометрия времени. Жизнь обломовцев прикреплена к определенному месту, почти не связанному с другим, большим миром, о котором они хотя и имели представление, но весьма смутное: „Они знали, что в восьмидесяти верстах от них была „губерния“, то есть губернский город, но редко езжали туда; потом знали, подальше, там, Саратов или Нижний; слыхали, что есть Москва, Питер, что за Питером живут французы или немцы, а далее уже начинался для них, как для древних, темный мир, неизвестные страны, населенные чудищами, людьми о двух головах, великанами; там следовал мрак — и наконец, все оканчивалось той рыбой, которая держат на себе землю“. <…> Никто из жителей Обломовки не стремился выйти за рамки этого малого мира, узнать что-то иное — чужое или даже враждебное им; их деревня вполне достаточна для счастливого житья-бытья» [94].
Итак, жизнь обитателей «чудного края» — это прежде всего жизнь пространственно замкнутая, самоизолировавшаяся от огромного человеческого мира, подчиненная к тому же циклическому, а не линейному миру и самодостаточная. «Для обломовцев самодостаточность их жизни, — продолжает Е. Ляпушкина, — подтверждается опытом предшествующих поколений, который сознается ими как личный опыт… Жизнь здесь имеет ценность лишь в той степени, в какой она способна повторить, продублировать давно выработанный и проверенный предками образец существования: „Норма жизни была готова и преподана им родителями, а те приняли ее, тоже готовую, от дедушки, а дедушка от прадедушки, с заветом блюсти ее целость и неприкосновенность, как огонь Весты. Как что делалось при дедах и отцах, так <…> делается еще и теперь в Обломовке“. <…> Все, что происходит впервые, что не закреплено традицией, ценности для людей не имеет или встречается ими враждебно» [95].
Вторая родовая особенность идиллии — «строгая ограниченность ее только основными <…> реальностями жизни. Любовь, рождение, смерть, брак, труд, еда и питье, возрасты — вот эти основные реальности жизни» [96]. Жизнь обломовцев также «сводится к этому <…> кругу событий», причем «рождение, брак, смерть — все здесь равновелико по своему значению», и «благодаря невыделенности индивидуальной судьбы, конец жизни не означает конца этого движения, и вслед за смертью снова идет рождение человека» [97].
Третьей родовой особенностью идиллии, «тесно связанной с первой», М. Бахтин считал «сочетание человеческой жизни с жизнью природы, единство их ритма, общий язык для явлений природы и событий человеческой жизни» [98]. В Обломовке, развивает Е. Ляпушкина наблюдения М. Бахтина, у «человека не возникает ощущения своей незащищенности перед огромностью окружающего мира, потому что нет и самой этой огромности, человек и природа здесь „решены в одном масштабе“, даже „небо там, кажется, ближе жмется к земле, <…>, чтоб обнять ее покрепче, с любовью: оно распростерто так невысоко над головой, как родительская надежная кровля…“» [99]. Обломовцы не имели неповторимо-личностных запросов, не задумывались над смыслом жизни, «как наказание» сносили труд и боялись любого вторжения большого мира в свой маленький (вспомним их паническую реакцию на «нездешнего» человека, по болезни отставшего «от проходившей в город артели», или на пришедшее родителям Ильи Ильича письмо). Но они же, подобно людям греко-римской античности, были едины с одушевляемой и очеловечиваемой ими природой: зима у них «неприступная холодная красавица», луна — «круглолицая деревенская красавица», звезды им «дружно мигают с небес» (84, 80, 82).
Общим нормам жизненной идиллии соответствуют также характер повседневности (быта) обломовцев, их культ давних обычаев и обрядов, наконец, самое их сознание. «Строго говоря, — пишет М. Бахтин, — идиллия не знает быта. Все то, что является бытом по отношению к существенным и неповторимым биографическим и историческим событиям, как раз и является самым существенным в жизни» [100]. Знакомясь с главными героями, например, пушкинского «романа в стихах» (или «Героя нашего времени» М. Ю. Лермонтова, «Войны и мира» Л. Н. Толстого), мы без труда отличаем повседневную сторону их жизни от событий или интересов, выявляющих главные начала их личностей. Так, рядовой деревенский день Евгения Онегина заполняли «Прогулки, чтенье, сон глубокий, / Лесная сень, журчанье струй, / Порой белянки черноокой/ Младой и свежий поцелуй, / Узде послушный конь ретивый, / Обед довольно прихотливый, / Бутылка светлого вина, / Уединенье, тишина…» (4, XXXIII–XXXIX). Но Онегина, как и его юного приятеля Ленского, волновали и основополагающие бытийные проблемы человека: «Меж ими все рождало споры / И к размышлению влекло: / Племен минувших договоры, / Плоды наук, добро и зло, / И предрассудки вековые, / И гроба тайны роковые, / Судьба и жизнь в свою чреду, / Все подвергалось их суду» (2, XVI).
В жизни обломовцев отделить существенное от повседневного, духовное от биологического, бытийное от бытового, напротив, невозможно, так как быт с его материально-биологическими потребностями и заботами, «первой и главной» из которых была «забота о пище», для них и стал бытием: «Об обеде совещались целым домом (ср. с философскими спорами героев „Евгения Онегина“. — В.Н.), и престарелая тетка приглашалась к совету. Всякий предлагал свое блюдо: кто суп с потрохами, кто лапшу или желудок, кто рубцы, кто красную, кто белую подливку к соусу» (с. 88).
Важнейшее место в жизни обитателей Обломовки «занимали обряды, ритуалы; ими буквально пронизано все их существование: „И вот воображению спящего Ильи Ильича начали <…> открываться сначала три главные акта жизни, разыгрывавшиеся как в его семействе, так и у родственников и знакомых: родины, свадьба, похороны. Потом потянулась пестрая процессия веселых и печальных подразделений ее: крестин, именин, семейных праздников, заговенья, разговенья, шумных обедов, родственных съездов, приветствий, поздравлений, официальных слез и улыбок. Все отправлялось с такой точностью, так важно и торжественно“». <…> На обрядах, замечает Е. Ляпушкина, «сосредотачивался весь пафос жизни <…> обломовцев» [101]. «Тут, — подчеркивал и романист, — вся их жизнь и наука, тут все их скорби и радости», задававшие «бесконечную пищу их уму и сердцу» (с. 98).
Приверженность обломовцев к неизменному жизненному ритуалу «свидетельствует и об особом типе сознания этих людей — сознания, которое можно определить как мифическое. <…> Они смотрят на мир как на живую (в точном, буквальном смысле этого слова) действительность, взаимоотношение с которой носит не односторонний, а обоюдный характер. <…> Время, пространство, вещи, явления природы — <…> все это может быть добрым и злым, благоприятным и враждебным… <…> Таково же отношение обломовцев к приметам: в них мир подает человеку знаки, предупреждает его, диктует свою волю, и истинность их несомненна, и поэтому, например, если в зимний вечер погаснет вдруг свеча, то в ответ „все встрепенется“: „Нечаянный гость“ — скажет непременно кто-нибудь» <…>, и дальше начнется самое заинтересованное обсуждение вопроса, «кто бы это мог быть, но в том, что гость будет непременно, не сомневается никто: ведь свеча-то погасла. Вообще мир в их восприятии свободен от каких бы то ни было причинно-следственных связей, которые очевидны для аналитического ума» [102].
