Как относится сам Гончаров к живописуемому им «образу жизни» обломовцев? Ранее было отмечено богатое разнообразие в посвященной им главе романа повествовательных интонаций. Романист может «с теплой симпатией» рассказать «об отношении Илюши к его матери (вообще русская тема в „Сне Обломова“ в основном решается в мягкой тональности…»), «со снисходительностью» говорить «о хозяйке обломовского дома и ее приятельницах, когда они страшатся собственных вымыслов и „плачут горько“ над ними». Но «готовность легко простить им это и объяснить тем, что „у старух бывают иногда темные предчувствия“ <…>, соседствует с иронией повествователя, адресованной, например, старику-Обломову, многотрудная жизнь которого заключается <…> в том, что „он целое утро сидит у окна и неукоснительно наблюдает за всем, что делается на дворе“ <…>. Наконец, прямой дидактизм слышится в рассказе о методах воспитания и образования Илюши…» [103]? В целом романист с его критическим, аналитическим мышлением «постоянно корректирует» оценки обломовцев, «ставит под сомнение адекватность их реакций на окружающий мир; его позиция по отношению к персонажам „Сна…“ часто носит разоблачительный характер», как, скажем, в уже упомянутом случае с «нездешним человеком», принятым обломовскими мальчишками за «какого-то страшного змея или оборотня» [104].
Значительно сложнее позиция Гончарова в отношении к сказочным и мифологическим компонентам и аналогам бытия обломовцев. Е. Ляпушкина права, говоря о «жестком приговоре» писателя той воспитательной методе, при которой будущая жизнь Илюши Обломова ориентировалась «на вымысел, сказку» (99): «Нянька или предание так искусно избегали в рассказе всего, что существует на самом деле, что воображение и ум (мальчика. — В.Н.), проникшись вымыслом, оставались уже у него в рабстве до старости» (с. 93). Однако «сказка не над одними детьми в Обломовке, но и над взрослыми до конца жизни сохраняет свою власть» (с. 95), и причина этого далеко не только в их детском знакомстве с русскими сказками.
Как верно заметила Е. Ю. Полтавец, глава «Сон Обломова» вообще отличается редкой «концентрацией мифологических, библейских и сказочно-былинных образов», складывающихся «в мифологические модели мира, между которыми Гончаров устанавливает определенные связи. Так, Илья Муромец, как известно, тридцать три года лежал на печи, прежде чем приняться за свои подвиги (что служит как бы образцом для Илюши Обломова). Другой герой, с кого „делает жизнь“ Обломов, — знаменитый Емеля, облагодетельствованный доброй волшебницей щукой. Упомянут и Ильин день, ведь жизнь Ильи Обломова будет напоминать жизнь пророка Ильи. <…> Отметим установленные Гончаровым параллели между пристанью на Волге и Колхидой аргонавтов, Жар-птицей и золотым руном, нашими былинными богатырями и Ахиллами с Улиссами и так далее. Даже смех у обломовцев гомерический, даже няня сравнивается с Гомером, и рассказывает она Илье „Илиаду русской жизни“. Обломовка с ее наливающимися в саду яблоками и безмятежными жителями, как бы не знавшими труда (добавим, и смерти, ибо, дожив до глубокой старости, они не умирали, а „тихо застывали и незаметно испускали последний вздох“. — В.Н.), — это, конечно, обломок рая. Страшный овраг, куда „свозили падаль“, — аналог геенны огненной. Эти примеры можно многократно умножить, но главное, что кроется за этими „мелочами“, — архетипический смысл, сконцентрированный в „Сне…“ и развернутый затем во всем романе» [105].
Сказка, мифологические и библейские параллели в описании обломовцев призваны, таким образом, раскрыть читателю не только их самих, но и «потаенный смысл» (Е. Ляпушкина) олицетворенного ими типа бытия. Ибо гончаровская Обломовка — прежде всего являет собою русский вариант детства человечества как жизни додуховной и доисторической. «Апологией горизонтальности», а не вертикали назвала ее, имея в виду это ее качество, итальянская исследовательница Микаэла Бёмиг [106]. Ориентация каждого участника данной жизни на «отцов и дедов», а не на свои неповторимые, еще отсутствующие запросы, не выделяет его, как это произойдет с человеком, обладающим личностным сознанием, из общего уклада и ряда. Наконец, самоизоляция этой жизни от огромного мира жизни новой, жизни людей современных, «носящих томительные заботы в груди, снующих зачем-то из угла в угол по лицу земли или отдающих жизнь вечному, нескончаемому труду» (с. 96), оставляет ее на периферии нынешнего человечества.
В глазах самих обломовцев их бытие было земным раем, понятым как «идеал покоя и бездействия» (с. 97). Вместе с тем в качестве одного из устойчиво-вечных способов человеческого существования Обломовка, по мысли Гончарова, не лишена известного обаяния и для людей нынешних, а также и будущих: «Измученное волнениями или вовсе незнакомое с ними сердце так и просится спрятаться в этот забытый всеми уголок и жить никому не ведомым счастьем» (с. 80). Секрет притягательности обломовского бытия — не в многообразии, а в единстве всех его проявлений и его завершенности, мера которой стала и мерой ее гармоничности.
На подрастающего Илью Ильича Обломовка воздействовала как своей общей атмосферой («Ни одна мелочь, ни одна черта не ускользает от пытливого внимания ребенка; неизгладимо врезывается в душу картина домашнего быта; напитывается мягкий ум живыми примерами и бессознательно чертит программу своей жизни по жизни, его окружающей». — С. 87), так и изнеженным и нетрудовым воспитанием, разительно отличным от воспитания Андрея Штольца. Здесь особенно показательны три запрета, связанные с мотивом горы, «не лазить на голубятню или галерею» и пуще всего «в овраг», т. е. гору наоборот. Как говорилось ранее, восхождение человека на гору — символ его духовного подъема, роста; и маленькому Илюше «хотелось бы к горе», как и на голубятню (с. 87), вот он было — к ним, но бдительный надзор матери и няни делают его попытки тщетными.
Жизненный уклад Обломовки действовал на Обломова-подростка, однако, вовсе не вопреки свойствам его натуры. Напротив, изначально «робкая и апатичная» (с. 51), она в первую очередь объясняет столь сильное влияние на физически здорового мальчика образа существования взрослых обломовцев с их боязнью большого мира и культом повтора и покоя. В Обломовке «стук ставни и завывание ветра в трубе заставляли бледнеть и мужчин и женщин…» (с. 95). Илья Ильич, войдя в возраст, узнает, что «просто устроен мир» и «нет бед от чудовищ», но по-прежнему «на каждом шагу все ждет чего-то страшного и боится» (там же). Живя в Петербурге, он ищет способа переложить на посторонних любое практическое дело. Но и в годы детства «нежная заботливость родителей», освобождавших его от любого самостоятельного труда, надоедала ему лишь «подчас» (с. 111). Вскоре он и сам «нашел, что оно покойнее гораздо, и сам выучился покрикивать: „Эй, Васька! Ванька! подай то, дай другое! <…> Сбегай, принеси!“» (там же).
Итак, царящий в Обломовке идиллический тип бытия не породил, а усилил такие природные качества Ильи Ильича, как страх перед жизнью, инертность и тяготение к покою.
* * *
Каков «образ жизни» Обломова в период его пребывания на Гороховой улице Петербурга?
В северной российской столице Илья Ильич поселился после окончания Московского университета, годы учебы в котором, вне сомнения, не гасили, а развивали в нем интерес к большому человеческому миру, вообще свойственный юности, и пробуждали духовные, в том числе творческо-эстетические запросы. Как мы помним, он собирался вместе с Андреем Штольцем «изъездить вдоль и поперек Европу, исходить Швейцарию пешком, обжечь ноги на Везувии, спуститься в Геркулан», а также «не умирать, не увидавши» рафаэлевских мадонн, Корреджиевой ночи, <…> Аполлона Бельведерского. И хотя, тридцатитрехлетний Илья Ильич давно отказался от какой бы то ни было государственной и общественной роли, заменив ту и другую устройством своего «семейного счастья и заботами об имении» (с. 53), внутренняя духовная жизнь, как и творческое стремление к свободе от антигуманных обстоятельств, его не покинули. Пусть и не реализованный (хотя бы в устройстве нового дома в Обломовке и в отвечающем «потребностям времени» управлении крестьянами), но именно духовно-творческий элемент в жизни Ильи Ильича на Гороховой улице качественно отличает ее от суетно-механистического существования столичных «визитеров» нашего героя.
