достаточно Шевырева, чтобы доверить ему без меня это дело и оставить его одного хозяином этих бумаг, тем паче что я нахожу и извлекаю мои письма ко мне и также Ваши, мой дорогой друг. <…> Когда все будет приведено в порядок, мы отошлем все матери покойного, а перед этим я помещу бумаги, которые будут мною запечатаны, у Капниста, который проявляет истинный интерес ко всей семье [270].
Еще одну версию судьбы рукописей «Мертвых душ» дает письмо И. С. Аксакова неустановленному лицу от второй половины июня 1852 года: в нем появляется информация о том, что в отличие от всех других бумаг главы «Мертвых душ» были найдены не в портфеле:
Действительно найдены самые черновые рукописи 4‐х первых глав 2‐го тома, да еще какой-то главы, никому не читанной. Шевырев их сам разбирает и переписывает, найдены еще объяснения обедни, рукопись – вроде его собственной биографии как писателя, помимо всех видимых событий жизни, завещание – матери и сестрам… последнее слово к друзьям… очевидно писанное за несколько дней до смерти, 12 записных книжек, в которых Гоголь записывал и анекдоты и разные оригинальные выражения и отдельные мысли, целые фолианты выписок из Св<ятых> отцов, псалтирь, каллиграфически им самим переписанный, матерьялы для областного словаря, начертание истории русской литературы для юношества, полный рукописный экземпляр переписки с друзьями, со всеми ненапечатанными письмами, и лоскуток бумаги, содержащий в себе замечательные слова, писанные слабою рукою, вероятно, после сожжения М<ертвых> душ. Вот они: «Будьте живые, а не мертвые души! Единая дверь в небесное царствие – Иисус Христос! Всяк, прелазяй инуду, тать есть и разбойник!..» Вероятно, ему думалось в эту минуту, что искать спасения подвигом писателя, а не прямо молитвой и постом – значит прелазить инуду. Объяснение обедни, завещание, слово к друзьям, этот лоскуток – кажется, найдены в портфеле; очевидно, что он сохранил их с намерением, но главы из М<ертвых> душ нашлись завалившимися в шкафу за книгами. При распечатании бумаг были Капнист, Толстой и Шевырев; разбор взял на себя Шевырев, который исполняет это дело добросовестно [271].
О том, что «три неполные черновые главы» второго тома «Мертвых душ» были брошены Гоголем в шкаф с платьем после переписки набело и позабыты, а «некоторые листы потеряны», сообщал также П. А. Кулиш в письме А. М. Кулиш от 6 ноября 1852 года [272]. Та же версия подтверждается и в позднейшем письме М. И. Гоголь О. С. Аксаковой от 24 апреля 1855 года: «Тяжело мне было читать продолжение „Мертвых душ“ из найденных вчерне в его шкапу» [273].
Также и о составе новонайденных частей второго тома «Мертвых душ», несмотря на их «физическое обнаружение», ходили противоречивые слухи: называлось от трех до пяти уцелевших глав (о трех неполных черновых главах второго тома писал, как уже было сказано, Кулиш [274], о четырех – И. С. Аксаков). А в «Списке бумаг, оставшихся после покойного Гоголя», позднее составленном Шевыревым, речь шла уже о пяти найденных главах:
Черновые тетради 2‐го тома «Мертвых Душ»: 1-я глава от 1‐й до 35‐й страницы, 2-я глава от 37‐й до 48‐й страницы, 3-я глава от 47‐й страницы по 75‐ю, 4-я глава от 77‐й по 99-ю. Еще глава, не обозначенная нумером [275].
Несмотря на все вопросы и загадки, которые второй том «Мертвых душ» и по сей день ставит перед исследователями, имеющиеся в нашем распоряжении документы, воспоминания и мемуары современников позволяют все же до известной степени реконструировать развитие сюжета на разных этапах творческой истории.
Содержание сожженных глав поэмы, читанных в июле 1849 года в калужской гостиной А. О. Смирновой, достаточно подробно пересказал ее младший брат (по матери) Л. И. Арнольди в воспоминаниях, опубликованных под названием «Мое знакомство с Гоголем». Арнольди был в это время чиновником при калужском губернаторе Н. М. Смирнове и присутствовал на чтении двух глав, а также знал о содержании остальных со слов сестры. Сравнив главу I, вышедшую в свет после смерти Гоголя, с той, что он слышал в чтении Гоголя, Арнольди отметил, что слышанная им «начиналась иначе и вообще была лучше обработана» [276].
О том, что уничтоженная Гоголем в составе всей рукописи глава I, наиболее тщательно им отредактированная, имела другое начало, имелись и свидетельства самой А. О. Смирновой, пересказанные П. А. Кулишом, первым биографом Гоголя:
Читатель помнит торжественный тон окончания первого тома. В таком тоне начинался, по ее словам, и второй. Слушатель строк с первых (так! – Е. Д.) был поставлен в виду обширной картины, соответствовавшей словам: «Русь! куда несешься ты? дай ответ!» и проч.; потом эта картина суживалась, суживалась и наконец входила в рамки деревни Тентетникова [277].
Еще одно свидетельство о содержании главы I в том виде, в котором она читалась Гоголем, принадлежит Д. А. Оболенскому, выпускнику, как и И. С. Аксаков, Училища правоведения, служившему в 1849 году в ведомстве Министерства юстиции, но часто по домашним делам бывавшему в Калуге (его отец, А. П. Оболенский, был в 1825–1831 годах гражданским губернатором Калуги). Оболенский, которому впоследствии суждено будет сыграть значительную роль в издании второго тома (о чем речь пойдет далее), тоже упоминал о большем художественном совершенстве прочитанной Гоголем в 1849 году главы I по сравнению с дошедшей до нас редакцией:
Хотя в напечатанной первой главе все описательные места прелестны, но я склонен думать, что в окончательной редакции они были еще тщательнее отделаны [278].
Д. А. Оболенский указал и на то, что причины выхода Тентетникова в отставку представлялись в калужской версии иными:
Рассказ о воспитании Тентетникова, сколько мне помнится, читан был Гоголем в том виде, как он напечатан в первом издании 1855 года. Причина же выхода в отставку Тентетникова была гораздо более развита, чем в тех вариантах, которые до нас дошли. Но ничего подобного на глупые анекдоты о директорской шинели и галошах и о Сидоре Андреевиче, вставленных в варианты, изданные в 1872 году, не было и быть не могло; ибо причина выхода в отставку Тентетникова имела весьма глубокое нравственное основание [279].
Вообще же все, кому довелось слышать чтение Гоголем первой главы в Калуге, единодушно вспоминали о мастерстве его декламации:
Помню, как он начал глухим и каким-то гробовым голосом: «Зачем же изображать бедность, да бедность, да несовершенство нашей жизни, выкапывая людей из глуши, из
