с удовольствием ощущаем, что алгоритм одновременно и дал сбой, и сработал.
В промежутке, пока мы ожидаем кончины Пустовалова, возникает Смирнин. Улавливая возможное расширение алгоритма (от «Оленькин возлюбленный умирает» до «Оленькин возлюбленный заменен на другого»), мы прикидываем, введен ли Смирнин, чтобы сделаться Оленькиным любовником (это произведет в рассказе ту же работу, что и смерть Кукина, то есть переместит нас к следующему любовнику и зарядит очередное повторение алгоритма). Но затем мы видим – на фразе «Особенно интересны были рассказы из его собственной семейной жизни», – что адюльтера в замыслах у автора все-таки нет. Приверженцы ПНП, мы спрашиваем: «Так зачем же Чехов ввел Смирнина?» И Чехов немедленно отвечает: «Чтобы дать Пустовалову и Оленьке возможность глубже оценить их семейное счастье через сочувствие к Смирнину и его недолюбленному сыну». Замечая, что мы заметили Смирнина, Чехов похлопывает нас по руке, так сказать («Не волнуйтесь, я тоже ценю действенность»), наделяя Смирнина задачей, которая позволяет ему появиться в рассказе (оправдывает его появление). (Но, разумеется, это тоже уловка; Смирнин довольно скоро все же станет Оленькиным любовником. И в этом тоже есть свое удовольствие – отчасти потому, что мы ожидали этого раньше и получили от ворот поворот; мы заблуждались, но заблуждались не целиком и полностью.)
Аналогично: поскольку смертям Кукина и Пустовалова предшествовал всплеск Оленькиных любовных чувств («Какой ты у меня хорошенький!», стр. 3, и «Дай бог всякому жить, как мы с Васичкой», стр. 6), когда нам кажется, что Смирнину пора умирать (и мы ожидаем, что он умрет, именно потому, что умерли два предыдущих возлюбленных), мы предвкушаем Оленькин похожий любовный всплеск. Но на месте этого всплеска читаем забавную-но-жестокую реплику Смирнина: «Когда мы, ветеринары, говорим между собой, то, пожалуйста, не вмешивайся. Это, наконец, скучно!» – что, могли б мы сказать, соотносится с Оленькиными восторгами как нечто семейственное, но обратное. Вместо похвалы из Оленькиных уст возникает оскорбление из уст Смирнина.
И опять-таки: «замечаем» ли мы все это, читая впервые? Я совершенно точно не заметил, когда читал первый раз. Однако теперь, анализируя рассказ, мы замечаем. Эти построения, бесспорно, присутствуют. И, я бы сказал, мы при первом же чтении заметили их «телом» или «глубинной частью читательского ума». Алгоритм мы улавливаем так же, как действует павловское обусловливание. Мы отзываемся, не зная почему. И именно из-за этих откликов чувствуем слияние с автором, словно играем с ним в некую важную сокровенную игру.
Пустовалов умирает. Оленькин новый возлюбленный – Смирнин. Соотнося эти отношения с предыдущими, мы неизъяснимо улавливаем, что Оленька тускнеет. Почему нам так кажется? Взгляните в таблицу 3, особенно в графы «Оттенок их начального романа», «Оттенок их брачных отношений» и «Как он обращается к Оленьке». Эта новая связь – внебрачная, ее возникновение остается за кадром (эдак мутновато, где-то в конце стр. 7 – начале стр. 8), Оленька со Смирниным так и не женятся. Стоит ей выказать ему свою любовь и заговорить ему в тон, Смирнин ее одергивает. Неблагодарный, он ни разу не называет ее «душечкой».
В нашем разговоре о рассказе «На подводе» мы рассуждали об умении Чехова делать широкие заявления, а затем добавлять к ним штрихи усложнения. Здесь, едва мы замечаем, что все очертания в рассказе намекают на то, что Оленька тускнеет, мы производим мелкие мгновенные сверки и прикидываем: так, минуточку, а не тускнела ли она вообще с самого начала? Не шло ли все под уклон с тех самых пор, как не стало Кукина? «Женщину с сомнительной чертой мир покарает: ей суждено неуклонно гаснуть» – не это ли предполагалось заложить в рассказ?
Ответ – нет (пусть и не очевидно). Мне переход от Кукина к Пустовалову видится даже некоторым улучшением. Кукин – первая Оленькина любовь, и вроде бы настоящая, но затем, увидев, до чего здоровы, жадны друг до друга и преданны Оленька с Пустоваловым и сколько они едят, мы задумываемся: «Погодите-ка, может, вот это ее настоящая любовь?» Или: «Может, это другая настоящая любовь?»
И пусть Смирнин с ней резок, он не неправ: он замечает, как замечали и мы, что она ему подражает, и его это немножко выводит из себя. Поэтому их связь можно рассматривать как более здоровую и искреннюю: Оленька наконец-то нашла мужчину, который не покупается на ее преклонение. Ей это, возможно, во благо. Он мог бы научить ее более здоровой любви. (Такое прочтение – натяжка, однако намек на правду в нем есть: такова польза штриховки. Когда мы пытаемся прочесть рассказ под таким углом, рассказ нам в этом не отказывает.)
Возможно, заметим мы и то, что с каждым следующим партнером Оленька горюет все дольше (три месяца по Кукину, более полугода по Пустовалову, несколько лет по Смирнину). Эти утраты ей словно бы все труднее стряхнуть с себя. Почему? Любит ли она всякий раз глубже? Теряет ли с годами стойкость?
И давайте заметим, что задаем эти вопросы (которые, в свою очередь, подталкивают сам рассказ ставить вопросы о природе любви), потому что продолжительность каждой связи обозначена рассказом и потому что Чехов «не забыл» или «утрудился» варьировать этот показатель.
На стр. 8 Смирнин покидает Оленьку, и мы готовимся вступить в четвертый цикл алгоритма «Оленька влюбляется в кого-то и впитывает его мнения и интересы».
Раз каждая предыдущая итерация начиналась с представления нового любовника, его мы и ожидаем. И он появляется – в личности кошечки по кличке Брыска. Влюбится ли она в Брыску и станет ли видеть мир ее глазами? «Мыши самая дрянь. Такие мелкие и прыткие. А птицы? Чудны́е такие. Вечно поют и все прочее». Ну, может быть. Поскольку мы ожидаем возлюбленного, Чехов предлагает нам вероятного кандидата. Поскольку в прошлом годился кто угодно, мы предполагаем, что Оленька полюбит Брыску и на том успокоится. Рассказ подталкивал нас к подобным ожиданиям: до сих пор мы не сталкивались с тем, что Оленька рассматривает, а затем отвергает кого бы то ни было, – кого бы Чехов ни предложил, Оленька любила. Но Чехов спрашивает (он чуток к ценности вопрошания): «Ну хорошо, а что, если она не успокоится на Брыске?» Такая вот повествовательная чувствительность – одно из главных дарований Чехова. То есть он улавливает полноту потенциала поворотной точки, которую воплотил, – потенциала места, где ему придется (предстоит) принять авторское решение. Чехов останавливается и спрашивает: добавит ли больше смысла (не окажется ли «богаче») Оленькина любовь к кошке – к чему вроде бы устремляется история – или Оленькино отвержение кошки? Как говорят оптики, подбирая нам очки: «Так лучше? Или вот так?»
Планку рассказ поднимет выше, и это возможно, если Оленька отвергнет кошку: «Нет, Брыски недостаточно». Это говорит нам, что Оленька все-таки не робот. Рассказ не утверждает: «Оленька полюбит любой предмет и превратится в него же». Нет. «Ей бы такую любовь, которая захватила бы всё ее существо, всю душу, разум, дала бы ей мысли, направление жизни, согрела бы ее стареющую кровь». Кошки не хватит. Мы чувствуем, как рассказ сужается, делается все точнее, а Оленька – все интереснее и понятнее. «Женщине нужен предмет для любви» превращается в «Женщине нужен предмет любви, достойный этой женщины».
И надо отметить, что, опять-таки, эта прелестная эмоциональная градация стала возможной благодаря простому техническому приему: алгоритм исподволь потребовал нового любовника, Чехов «вспомнил» об
