реальности, в которой женщины в Советском Союзе – класс угнетенный.
Парадокс можно разрешить, хотя бы частично, если мы признаем политическим референтом Леса нацистскую Германию, а не один из угнетенных классов Советского Союза. В тексте многое указывает на конкретные аналогии между Управлением и сталинизмом и между Лесом и нацизмом. Первая практически очевидна и не требует подробного рассмотрения, а несколько примеров из текста помогут прояснить и вторую. Когда Кандид, интеллигент из реального мира, очутившийся в царстве Леса, и его юная местная жена Нава идут через Лес, первую ночь им приходится провести в странной деревне. Деревня похожа на «декорации в театре», ее жители разговаривают, но у них нет лиц, а слова, которые они произносят, кажутся полузнакомыми, как будто Кандид «слышал когда-то такую речь». Кандид просыпается посреди ночи и узнаёт силуэт человека, стоящего рядом с ним: это его бывший коллега, хирург Карл Этингоф. Он выбегает за немцем в ночь и видит «длинное диковинное строение, каких в лесу не бывает». Из этого длинного строения «раздался гораздо более громкий крик, жалкий и дикий, откровенный плач боли, так что зазвенело в ушах, так что слезы навернулись на глаза…» Кандид оказывается перед квадратной черной дверью длинного строения – с Навой на руках. Карл, хирург, раздраженно спорит с двумя женщинами, и Кандид улавливает «полузнакомое слово “хиазма”». Одного этого слова и его коннотации с хирургическим разрезом и генной инженерией достаточно, чтобы картина стала ясна. Призрачные жители призрачной деревни плачут и прощаются друг с другом у входа в строение, а Кандид, «потому что он был мужественный человек, потому что он знал, что такое “надо”», входит с Навой в здание первым. Карл делает ему знак отойти в сторону. Они спаслись: их не включили в список смертников. Они бегут из деревни и проводят остаток ночи под деревом в лесу. Когда следующим утром они просыпаются, единственным доказательством существования призрачной деревни оказывается скальпель, сжимаемый рукой Навы. Для Кандида это все лишено смысла, происшедшее он описывает как «странный и страшный сон, из которого по чьему-то недосмотру вывалился скальпель». Очевидно, воспоминания о холокосте, составляющем часть его (и читателя) жизненного опыта на Материке, в данный момент очень смутно присутствуют в его подсознании (у читателя такого оправдания нет).
Еще менее понятны Кандиду (и читателю) действия трех женщин, правящих Лесом. Самая молодая – длинноногая дева, средняя беременна, но явно без участия мужчины, а самая старая, которая оказывается давно пропавшей матерью Навы, утверждает, что «мужья им не нужны». Лесные женщины размножаются контролируемым партеногенезом, но с какой целью и по каким критериям – лежит за пределами человеческого понимания. Не может понять Кандид и прерывистую речь трех женщин, правящих Лесом: «…Очевидно, не хватает… Запомни, девочка… Слабые челюсти, глаза открываются не полностью… переносить наверняка не может и поэтому бесполезен, а может быть, и вреден, как и всякая ошибка… Надо чистить, переменить место, а здесь всё почистить…» [Стругацкие 2000–2003, 4: 437].
Многоточия – часть текста. В прямом контексте речь беременной женщины лишена смысла. В прямом контексте эту речь можно ассоциировать исключительно с рукоедом – фантастическим существом с большими роговыми челюстями, которого три женщины явно пытают. Ключевые слова «слабые челюсти, глаза открываются не полностью», «надо чистить» вызывают смутное чувство дежавю. Кроме того, непосредственно соотносят и связывают фантастический, нечеловеческий, необъяснимо жестокий лес с нацистской Германией сцена в призрачной деревне, которая рассматривалась выше, и финальный полуинтуитивный отказ Кандида от идеологии, оправдывающей уничтожение человеческой расы на псевдонаучных основаниях: «Но может быть, дело в терминологии, и если бы я учился языку у женщин, все звучало бы для меня иначе: враги прогресса, зажравшиеся тупые бездельники… Идеалы… Великие цели… Естественные законы природы… И ради этого уничтожается половина населения!» [Стругацкие 2000–2003, 4: 493–494].
Кстати, все намеки на нацистскую Германию и генную биоинженерию у Стругацких связаны с биологическими Uberfrauen, возглавляющими женское царство Леса, а не с мужским царством Управления. И в этом тоже наблюдается противоречие: в остальных произведениях Стругацких герои, ассоциирующиеся с фашистскими принципами, всегда мужчины откровенно нордической внешности и/или с немецким именем [43].
Однако имеется и исконно русский прецедент среди народных реакционных антисемитских религиозных движений, который обычно связывается с «женской» стороной национального характера. Такое разделение русского национального характера по половому признаку возникло перед революцией, в поэзии и философии Серебряного века, где противопоставление «мужских» и «женских» элементов русской идентичности рассматривалось на всех уровнях: духовном, социальном и политическом. В критическом обзоре Н. А. Бердяева, посвященном роману Андрея Белого «Серебряный голубь», двойственное отношение русской интеллигенции к коллективному народному духу, православной Церкви и западным моделям эмпирического рационализма тесно связано с гендерными архетипами:
Русская интеллигенция [в сущности всегда была женственна: ] (была) способна на героические подвиги, на жертвы, на отдание своей жизни, но [никогда] не была способна на мужественную активность, [никогда] не имела внутреннего упора, она отдавалась стихии, не была носителем Логоса. <…> Есть черты сходства, роднящие русского революционера и народника старого образца и русского декадента и мистика нового образца. И те и другие находятся во власти женственной народной стихии и бессильны внести в нее оформляющее начало Логоса; и те и другие готовы поклониться народу, одни во имя света революционного, другие во имя света мистического <…>
Сам А. Белый не в силах овладеть мистической стихией России мужественным началом Логоса, он во власти женственной стихии народной, соблазнен ею и отдается ей. <…> Чем более его соблазняет Матрена, чем более тянет его раствориться в мистической стихии России с ее жутким и темным хаосом, тем более поклоняется он гносеологии, методологии, научности, критицизму и проч. Культ Матрены и культ методологии – две стороны одной и той же разорванности, разобщенности… стихии и сознания [Бердяев 2004: 269–270, 274].
Формулировки Бердяева и объяснение вечного русского конфликта между Востоком и Западом, «хаосом» и «порядком» через гендерную терминологию позволяют по-новому взглянуть на сюрреалистические описания Стругацкими обоих пространств действия. Лес описывается в выражениях, относящихся к женскому архетипу: «С этой высоты лес был как пышная пятнистая пена, как огромная, на весь мир, рыхлая губка, как животное, которое затаилось когда-то в ожидании, а потом заснуло и проросло грубым мхом. Как бесформенная маска, скрывающая лицо, которое никто еще никогда не видел» [Стругацкие 2000–2003, 4: 185].
Переца, оказавшегося в Управлении интеллигента с Материка, Лес манит обещанием первичных, таинственных, «народных» секретов:
…Зеленые горячие болота, нервные пугливые деревья, русалки, отдыхающие на воде под луной от своей таинственной деятельности в
