волшебное владение стилем, наслаивая не две, не три, а
четыре аллюзии в одном предложении. Мы можем перечислить их по порядку:
1. Идея, что устрашающий, запретный «Некрономикон» безумного араба Абдула Альхазреда может служить проводником милосердия, сама по себе тревожит. Какой же была бы в таком случае немилосердная книга? Так или иначе, нас просят поверить, что эта зловредная вымышленная книга — оставленный Внешними сборник инструкций по вызову иномирных существ на хрупкую планету, которую они будут рады уничтожить, — представляет собой на самом деле утешительную сказочку, призванную скрыть от нас еще более тёмные истины. Приучив нас с помощью всевозможных уловок, используемых в различных рассказах, вздрагивать всякий раз при упоминании этой книги, теперь Лавкрафт, по сути, сообщает нам, что «Некрономикон» находится «едва на окраине» существующего в мире зла.
2. Подлинный ужас, как мы знаем, был «с милосердной уклончивостью» скрыт в «Некрономиконе» под именем «Азатот». Милосердия в этом имени немного, а информации еще меньше. Из «Снов в ведьмином доме» мы получаем больше информации, но еще меньше милосердия, поскольку мы читаем, что Азатот восседает на троне «хаоса... где бездумно играют тонкие флейты» (WH 664; ВД 247), а также, что «бездумная сущность по имени Азатот... управляет пространством и временем, восседая на черном троне посреди великого Хаоса» (WH 674; ВД 261 — пер. изм.). И там же далее говорится о «черной воронке последних пределов хаоса, где царит лишенный жалости владыка демонов Азатот» (WH 686; ВД 278). А в заключительном приступе экстатического письма, в одном из позднейших рассказов «Скиталец Тьмы», «слепой бог-идиот Азатот, Вседержитель Всего» предстает окруженным «верной ордой безумных безликих танцоров и убаюканный тонким монотонным писком демонической флейты в лапах безымянного существа» (HD 802; СТ 199 — пер. изм.). И прошу вас, не забывайте, что даже этот дикий лавкрафтовский взрыв — все еще «милосердно уклончивая» версия космической истины.
3. Все это лежит «по ту сторону угловатого пространства» — аллюзия, которую еще труднее визуализировать, чем острый угол, который ведет себя как тупой, поскольку сущности последнего типа по определению принадлежат к царству ощутимых и мыслимых геометрических углов, каким бы противоречивым ни был их вид и поведение.
4. По ту сторону слепого бога-идиота, окруженного ордой безумных и бесформенных танцоров, по ту сторону всякого угловатого пространства и по ту сторону «милосердной уклончивости» описаний этой реальности в невыразимом «Некрономиконе», мы, наконец, обнаруживаем «чудовищный ядерный хаос». Что под этим подразумевается — можно только догадываться, основываясь на расхожих школьных представлениях об устройстве атомного ядра. Но поскольку легенды об Азатоте называются здесь милосердно уклончивым описанием скрывающейся за ними хаотической реальности, то по аналогии мы вздрагиваем.
Лавкрафту потребовалось несколько крупных рассказов, чтобы стать способным сформулировать предложение столь изощренной сложности, хотя для поверхностного взгляда оно и может казаться подростковым баловством. Согласиться с мыслью, что как стилист Лавкрафт уступает авторам вроде Пруста или Джойса (двум любимчикам Уилсона), я не в состоянии. Скорее уж верно обратное.
50. Ужас в выводах
«Как я сказал в самом начале, на первый взгляд в [предметах] не было ничего ужасного. Ужас заключался в выводах, которые напрашивались при виде этих предметов» (WD 479; ШТ 385).
Очевидная красота данного пассажа в том, что его можно проинтерпретировать как размышление Лавкрафта о собственном мастерстве и писательской технике. Безусловно, у Лавкрафта встречаются примеры прямого чувственного ужаса: цвет, который является цветом только по аналогии, инфрабасовый тембр, который не следовало бы называть звуком. Но чаще мы встречаем у него незакрепленные и свободные качества, трепыхающиеся на поверхности восприятия и объявляющие о своей связи с некой глубинной скрытой сущностью, которая может быть лишь смутно поименована.
В настоящем примере вывод, о котором идет речь, несколько разочаровывает. Последнее предложение, которое служит основанием для окончательного вывода, звучит так: «Ибо в кресле я увидел микроскопически точно, до последней мельчайшей детали, воспроизведенное подобие лица и кистей рук Генри Уэйнтворта Эйкли» (WD 480; ШТ 386 — пер. изм.). Уилмарт проводит ночь в доме Эйкли и имеет с ним несколько бесед. Эйкли неподвижно сидит в своем кресле, выглядит больным, говорит только шепотом. Наряду с вышеупомянутой ритмичной вибрацией воздуха, в доме присутствует странный душок, который наиболее ощутим вблизи Эйкли. Позднее Уилмарт подслушивает часть длинного разговора, из которого отчасти становится понятно, что мозг Эйкли был извлечен из тела и что теперь он говорит из металлического цилиндра, готового к отправке за пределы Земли. Все это задолго до финала повести приводит читателя к выводу, что Эйкли — псевдо-Эйкли. В этом смысле Уилмарт приходит к своему ужасающему выводу слишком поздно, чтобы напугать нас. Лавкрафт уже использовал этот прием, представляя Уилмарта более скептичным и наивным, чем мы сами, чтобы хитростью заставить нас верить в сверхъестественное сильнее, нежели рассказчик. Лавкрафт не мог бы убить обоих зайцев и потребовать, чтобы мы удивлялись вместе с Уилмартом. Этот неубедительный финал составляет неудачную пару с небывало слабым вступительным абзацем повести. Последний открывается рядом истеричных и вырванных из контекста утверждений Уилмарта о его внезапном бегстве из дома Эйкли и прочь от его фермы. Это использование техники in medias res [87] смотрится довольно дешево и портит блестящую возможность начать повесть с блистательного и невозмутимо спокойного второго абзаца: «События, сыгравшие столь значительную роль в моей жизни, случились во время печально знаменитого Вермонтского наводнения 3 ноября 1927 года. Тогда — как и сейчас — я преподавал литературу в Мискатоникском университете в Аркхеме, штат Массачусетс, и изучал древние поверья Новой Англии...» (WD 415; ШТ 299). Это было бы одно из лучших начал произведений Лавкрафта — если бы это было начало.
В широком же смысле пассаж, вынесенный в начало этого подраздела, можно считать краткой формулой всего лавкрафтовского писательского метода: «Как я сказал в самом начале, на первый взгляд в [предметах] не было ничего ужасного. Ужас заключался в выводах, которые напрашивались при виде этих предметов». Но даже эти выводы нельзя высказывать буквально. Поверхностные качества смутно намекают на некую скрытую сущность. Но сама сущность оказывается расплывчатой и зачастую с милосердной уклончивостью скрывает от нас еще более глубокую и тёмную истину. Лавкрафт никогда не позволяет нам достигнуть последнего слоя ужаса, поскольку даже «чудовищный ядерный хаос», скрытый под именем Азатота, мы не в состоянии постичь.
Повесть написана в начале 1931 году, и ее сразу же отклонил журнал Weird Tales. Публикация, наконец,
