«Образуйте мне этого медведя…»
Один Андрей не заботится о том, граф ли Безухов перед ним или кто другой. Один Андрей любит Пьера такого, какой он есть…
Поначалу эта дружба удивляет: они же такие разные! И семь лет разницы – много, когда одному из друзей двадцать. Эти семь лет отразились в том «вы», которое говорит Пьер Андрею, и в «ты» Андрея, странном в устах этого сдержанного человека. Где и когда они успели так близко познакомиться?
Скоро мы прочтём в письме сестры князя Андрея, что она знает Пьера с детства. Их отцы – старики Болконский и Безухов – екатерининские вельможи; нет ничего удивительного, что дети могли быть знакомы. Но теперь, когда они стали взрослыми, что объединяет их?
В гостиной Пьер всё время ждёт случая, чтобы ворваться в разговор. Анна Павловна, «караулившая» его, несколько раз успевает его остановить – и всё-таки Пьер прорывается: он объясняет бежавшим от революции и Наполеона французам-эмигрантам, что Наполеон – великий человек и революция – великое дело.
«– Нельзя, mon cher, везде всё говорить, что только думаешь», – заметит ему позже князь Андрей.
Сам он не станет так уж прямо высказывать свои мысли в салоне Шерер. Но и скрывать их князь Андрей не намерен: усмехаясь, «прямо глядя в лицо Анны Павловны», он дважды повторяет слова Наполеона: понимайте, как хотите; да, он идёт воевать против великого полководца, но не станет поносить его вместе с бежавшими из Франции аристократами; до этого князь Андрей Болконский не унизится.
Разделяет ли он мысли Пьера о том, что «революция была великое дело»? Этого мы не знаем, но одно ясно: князь Андрей уж скорее с Пьером, чем с виконтами, аббатами и фрейлиной Шерер.
Оба они на перепутье, и это объединяет их. Все гости Шерер твёрдо знают, чего хотят, к чему стремятся. А Пьер не знает: вот уже три месяца он живёт в Петербурге и выбирает себе карьеру: «Ну, что ж, ты решился, наконец, на что-нибудь? Кавалергард ты будешь или дипломат? – спросил князь Андрей…
– Можете себе представить, я всё ещё не знаю. Ни то, ни другое мне не нравится».
Ведь и князю Андрею ни то, ни другое не нравится, потому он идёт на войну, потому так раздражён и недоволен светом.
«Пьер считал князя Андрея образцом всех совершенств именно оттого, что князь Андрей в высшей степени соединял все те качества, которых не было у Пьера и которые ближе всего можно выразить понятием – силы воли». Но сам Андрей говорит о себе: «я конченый человек», он искренне убеждён, что жизнь не удалась, мечется, ищет выхода…
А может быть, с этого и начинается человек – с недовольства собой, с поисков и мечтаний?
Я очень люблю Пьера – прекрасного, толстого, неуклюжего Пьера, с его очками и растерянным взглядом, с его сильными добрыми руками, с его приступами бешенства, с его ожиданием счастья и постоянными бедами, но больше всего я люблю в нём его постоянную борьбу с самим собой, и когда он терпит поражения в этой борьбе, они представляются мне залогом будущей победы.
«– Ты везде будешь хорош», – говорит ему князь Андрей, – «но одно: перестань ты ездить к этим Курагиным, вести эту жизнь. Так это не идёт тебе: все эти кутежи, и гусарство, и всё…
– Знаете что! – сказал Пьер, как будто ему пришла неожиданно счастливая мысль, – серьёзно, я давно это думал. С этою жизнью я ничего не могу ни решить, ни обдумать. Голова болит, денег нет. Нынче он меня звал, я не поеду.
– Дай мне честное слово, что ты не будешь ездить?
– Честное слово!»
И вот он выходит белой петербургской ночью на улицу, чувствуя себя душевно очищенным после серьёзного разговора с князем Андреем, и начинает сам с собой спорить, сам себя уговаривать. Это то, что мы все так отлично умеем, особенно в молодости, – доказывать себе: можно и даже нужно делать то, чего делать нельзя, но хочется.
«„Хорошо бы было поехать к Курагину“, – подумал он. Но тотчас же он вспомнил данное князю Андрею честное слово не бывать у Курагина.
Но тотчас же, как это бывает с людьми, называемыми бесхарактерными, ему так страстно захотелось ещё раз испытать эту столь знакомую ему беспутную жизнь, что он решился ехать. И тотчас же ему пришла в голову мысль, что данное слово ничего не значит, потому что ещё прежде, чем князю Андрею, он дал также князю Анатолю слово быть у него; наконец, он подумал, что все эти честные слова – такие условные вещи, не имеющие никакого определённого смысла, особенно ежели сообразить, что, может быть, завтра же или он умрёт, или случится с ним что-нибудь такое необыкновенное, что не будет уже ни честного, ни бесчестного… Он поехал к Курагину». (Курсив мой. – Н. Д.)
Трудно понять, как далось Толстому это немыслимо полное, глубокое и точное понимание двадцатилетнего человека. Трижды повторённое: «Но тотчас же… Но тотчас же… И тотчас же…», «особенно ежели сообразить, что, может быть, завтра же он умрёт…» Это назойливое «же»: «ежели, может, завтра же…» А за всем этим – Пьер с его ошибками, поисками… И снова, как про князя Андрея, думаешь: главное не в том, чтобы прожить жизнь не ошибаясь. Самое главное – судить и казнить себя, преодолевать себя снова и снова.
Сколько раз читаешь «Войну и мир», столько раз и видишь всех по-разному. Когда-то Наташа с куклой была мне ровесницей, а Наташа на бале – старше, и Пьер в первых главах был взрослый человек, его колебания казались странны, а князь Андрей вообще был далёк, как звезда. Сейчас я вижу в Пьере ровесника своего сына – и потому прежде всего жалею, очень его жалею, и стараюсь понять, зачем ему так уж надо было к Курагину, и понимаю: очень же интересно, посадив квартального на медведя, пустить его вплавь по Фонтанке, и сержусь: вот бедолага, ведь мог вывалиться из окна вместе с этим безумцем Долоховым, и огорчаюсь: разве можно столько пить вина, зачем не сдержал слова, – и желаю ему добра, и предчувствую: долго ещё добра не будет…
4. От поручика до императора
По синим волнам океана,
Лишь звёзды блеснут в небесах,
Корабль одинокий несётся,
Несётся на всех парусах.
Есть остров на том океане –
Пустынный и мрачный гранит;
На острове том есть могила.
А в ней император
