Улисс прибывает на Итаку, где он еще вынужден скрываться и должен разделаться с расположившимися в его доме женихами Пенелопы. Он расстреливает их из лука, кровь льется рекой (классика!). Что до развязки – тут я сомневаюсь, когда пишу эти строки, поскольку не имею возможности добраться сейчас до моего экземпляра «Одиссеи». Может быть, это любовная сцена с Пенелопой? Нет? Как бы то ни было, либо это, либо Большой Пир. Выбор тут невелик.
Что еще более удивительно – эта нарративная схема работает и с текстом, который вы держите в руках: отсюда и нарративное напряжение, о котором я говорила в первой сноске [11]. Исходная ситуация: я Алис Зенитер, и мне хочется поговорить о повествовании, что я и делаю с первых строк. Что касается перипетий, то это, возможно, слишком громко сказано, но я упоминаю наскальные рисунки, а потом вдруг даю слово Аристотелю. Заметьте также, что я продержалась едва ли двадцать страниц без упоминания гендерного неравенства, хоть и давала себе слово (это не совсем моя тема). Далее, продолжая движение действия вверх, я немного поговорю о художественной литературе и семиологии. (Если и есть в этом тексте техническая часть, то именно эта. Она же будет самой содержательной. Я вас предупредила, читательница [12].) О кульминации, естественно, умолчу – иначе будет неинтересно. Движение действия вниз сосредоточится на политике и доминирующих повествованиях. К концу спуска книга приобретет несколько меланхолический оттенок, хоть я и попытаюсь расцветить развязку другими красками – ибо терпеть не могу, когда людей накрывает волна источаемой текстом грусти, от которой, и сама не заметишь как, заболит в груди и ноги станут подкашиваться.
Маленькое отступление: иногда предпочитают резюмировать тексты не нарративной схемой, а схемой актантной. Визуально это еще проще.
Субъект (или герой) чего-то хочет – обозначим это как «объект», хотя то, чего хочет субъект, зачастую оказывается человеком, и довольно часто – женщиной. В поиске желаемого ему помогают те, кого мы называем «помощниками», но мешают те, кого мы называем «противниками». Субъект в большинстве историй является «выдающимся человеком», как того и требовал Аристотель, а, стало быть, не рабом и не женщиной, то есть – иначе говоря, выражаясь более современным языком, даже если это может кого-то уколоть, – белым мужчиной. Помощники и противники тоже соответствуют более или менее строгим критериям. Помощники бывают, к примеру, женщинами (но они зачастую ненадежны, как девушки Джеймса Бонда, легко переходят из помощниц в противницы и обратно, что позволяет создать перипетии, необходимые в предыдущей схеме) [13]. В изрядной части современной американской кинопродукции помощником является пресловутый Black Best Friend [14]: персонаж умный, забавный, классный, но без стремления к достижению своей личной цели, кроме помощи субъекту (и демонстрации факта, что тот не расист). В охоте на мамонта он мог бы выкопать яму, в которой охотник будет ждать животное, и, возможно, даже подать копье. Не имея личной заинтересованности, BBF запросто может погибнуть в момент кульминации (затоптанный мамонтом), вызвав таким образом сильные эмоции у зрителя, но не помешав поиску (его гибель может даже усилить значение поиска, поскольку охота на мамонта становится для героя личной местью). Даже в анимационных фильмах, где очень редко присутствуют люди – возьмем, к примеру, «Шрека», – воспроизводится это распределение ролей, поскольку осла (помощника), который сопровождает людоеда (субъекта), озвучивает чернокожий актер: Эдди Мерфи в оригинальной версии и Мед Хондо во французской. Конец отступления.
Вернемся к нарративной схеме. Сколько ни присматривайся – вид у нее глуповатый, не правда ли?
Действительно, это треугольник. Или, если вы поэтически настроены, гора. Но ведь все наши истории не могут быть похожи на гору! Мы говорим себе: но, постойте, Джойс с тех пор написал «Улисса», Дюрас написала… всю Дюрас, Роб-Грийе выпустил манифест «За новый роман». И все же эта остроконечная нарративная схема мощно и глубоко укоренилась. Вы знаете много историй без развязок? Это вроде как анекдот без концовки, весьма смелый опыт [15]. Бывает, что это оправдано форс-мажорными обстоятельствами: тут сгодится пожар, тайфун, пандемия, или, например, фашисты захватили Польшу и вам приходится бежать, не сдав последнюю главу (так случилось с Гомбровичем и его «Одержимыми») [16], но это скорее исключения.
Я сама уже дважды пыталась написать книгу, в которой интрига обрывается на середине – «Перед забвением» и «Как империя в империи», – потому что мне кажется, что это должно создать у читателя незабываемое ощущение ожидания, жажду, которая никогда не будет утолена… Написать такую книгу – это было бы нечто. Но у меня не получается. Не получается физически, меня от этого трясет, и в последние месяцы перед сдачей рукописи я спасаюсь, дописывая развязку.
Что до вопроса о выдающихся людях, чья задача – покорить пресловутую гору-историю, то разве мы на него уже не ответили? Все слышали о понятии антигероя. Музиль даже написал кирпич на две тысячи страниц под названием «Человек без свойств», а было это почти век назад. Что ж, и тут, я думаю, ответ будет «нет»: когда надо описать кого-то, мы часто увлекаемся игрой, и нас заносит либо в сторону восхищения, либо в сторону насмешки – «мы» означает здесь не только писателей, но и нас самих в нашей повседневной жизни, в разговорах с друзьями или коллегами. И конечно, это «мы» означает еще и журналистов. Для меня лучший пример этой стойкой потребности в выдающемся человеке – момент, когда Олланд заявил в 2012 году, что хочет быть «нормальным президентом». Фабрика повествований пережила кризис, потому что не сумела представить человека, не вызывающего ни восхищения, ни ненависти. Журналисты не знали, что делать с таким признанием Олланда, зато несколько лет спустя они влюбились в повествование о восхождении Макрона: «Моцарт финансов», «президент-властелин» – восторженные штампы ведь их любимый конек. Я прошерстила статьи, последовавшие за заявлением Олланда, и в большинстве нормальность рассматривается как возвратно-поступательное движение между героизмом и ничтожностью. С одной стороны, пишут о его страсти к политике, проявившейся еще в отрочестве, далее блестящая учеба (грандиозная комбинация, дипломы Высшей коммерческой школы и Национальной школы управления), различные престижные должности и долговременные мандаты, постоянно обновляемые народным доверием… Но, с другой стороны, напоминают, что считали его вялым, лишенным харизмы, что его называли Желе и Лесной Земляникой. Наконец, в панической попытке завершить статью о его нормальности чем-нибудь нормальным L’Express сообщает нам, что Франсуа Олланд
«любит компот
с ягодками».
Конечно, тут я как будто над всем
