были свои, довольно своеобразные, взгляды. Она боялась доставлять нам роскошь, приучать к ней, заставляла нас шить на себя белье, вышивать, чинить, хозяйничать, убирать все… А между тем она не могла себе представить, чтобы мы, девочки, гуляли без ливрейного лакея или ездили бы на извозчиках. Лев Николаевич всегда смеялся, что барышни всегда гуляют
с шишкой позади их. Шишкой он называл каску на голове нашего лакея».
Этот лакей (с кокардой или в каске) является очень важным персонажем. Он символизирует стража невинности трех сестер, охраняющего их от возможного опасного контакта с посторонними мужчинами. Но между невинностью и наивностью расстояние невелико. В своих воспоминаниях Софья Андреевна пишет, в какой ужас привело ее, пятнадцатилетнюю девочку, сообщение о том, чем занимаются супруги после венчания.
«Когда мне было 15 лет, приехала к нам гостить двоюродная сестра Люба Берс, у которой только что вышла замуж сестра Наташа. Эта Люба под большим секретом сообщила мне и сестре Лизе все тайны брачных отношений. Это открытие мне, все идеализирующей девочке, было просто ужасно. Со мной сделалась истерика; я бросилась на постель и начала так рыдать, что прибежала мать, и на ее вопросы, что со мной, я только одно могла ответить: „Мама, сделайте так, чтоб я забыла“».
В отличие от Сонечки, Кити не бьется в истерике, прочитав дневник Левина. Причина ее спокойствия, возможно, еще и в том, что ко времени второго предложения Левина она сама пережила немалый душевный опыт. Во-первых, она узнала цену таким мужчинам, как Вронский. Во-вторых, она единственная на балу в Москве обратила внимание на дьявольскую природу красоты Анны и ужаснулась ей. В-третьих, она оказалась на волосок от смерти из-за шока от «измены» Вронского, но, возможно, еще больше от коварства ее старшей подруги Анны, в которой Кити прежде видела идеал женщины…
Наконец, предложению Левина предшествовала поездка Кити на воды в Германию, где она познакомилась с разными людьми. Один из них, чахоточный художник Петров, влюбился в Кити, хотя рядом с ним находилась его жена. Для Кити это было целым открытием! Оказывается, не только Анна, но и она, Кити, способна соблазнять мужчин! Значит, дьявольская природа живет и в ней?
На водах Кити на время очаровывается госпожой Шталь и ее молодой спутницей и приемной дочерью Варенькой. По первоначальному мнению Кити, они представляют собой идеал христианского поведения. Особенно – Варенька с ее безупречным альтруизмом и готовностью помогать людям. Но по мере более близкого знакомства со Шталь и после разговора о ней со своим отцом Кити понимает фальшь этого показного «христианства».
История госпожи Шталь во многом совпадает с историей одной из тетушек Толстого – Александры Ильиничны Остен-Сакен, которая стала первой опекуншей братьев и сестры Толстых после смерти их отца Николая Ильича Толстого.
[о]: Мадам Шталь, про которую одни говорили, что она замучала своего мужа, а другие говорили, что он замучал ее своим безнравственным поведением, была всегда болезненная и восторженная женщина. Когда она родила, уже разведясь с мужем, первого ребенка, ребенок этот тотчас же умер, и родные г-жи Шталь, зная ее чувствительность и боясь, чтоб это известие не убило ее, подменили ей ребенка, взяв родившуюся в ту же ночь и в том же доме в Петербурге дочь придворного повара. Это была Варенька. Мадам Шталь узнала впоследствии, что Варенька была не ее дочь, но продолжала ее воспитывать, тем более что очень скоро после этого родных у Вареньки никого не осталось.
«Тетушка Александра Ильинична, – рассказывает Толстой в незаконченных „Воспоминаниях“, – очень рано в Петербурге была выдана за остзейского богатого графа Остен-Сакена. Партия, казалось, очень блестящая, но кончившаяся в смысле супружества очень печально для тетушки, хотя, может быть, последствия этого брака были благотворны для ее души. Тетушка Aline, как ее звали в семье, была, должно быть, очень привлекательна, с своими большими голубыми глазами и кротким выражением белого лица, какою она 16-летней девушкой изображена на очень хорошем портрете.
Скоро после свадьбы Остен-Сакен уехал с молодой женой в свое большое остзейское имение, и там все больше и больше стала проявляться его душевная болезнь, выражавшаяся сначала только очень заметной беспричинной ревностью. На первом же году своей женитьбы, когда тетушка была уже на сносях, болезнь эта так усилилась, что на него стали находить минуты полного сумасшествия, во время которых ему казалось, что враги его, желающие отнять у него его жену, окружают его, и единственное спасение для него состоит в том, чтобы бежать от них. Это было летом. Вставши рано утром, он объявил жене, что единственное средство спасения состоит в том, чтобы бежать, что он велел закладывать коляску и они сейчас едут, чтобы она готовилась.
Действительно, подали коляску, он посадил в нее тетушку и велел ехать как можно скорее. На пути он достал из ящика два пистолета, взвел курок и, дав один тетушке, сказал ей, что, если только враги узнают про его побег, они догонят его, и тогда они погибли, и единственное, что им остается сделать, это убить друг друга. Испуганная, ошеломленная тетушка взяла пистолет и хотела уговорить мужа, но он не слушал ее и только поворачивался назад, ожидая погони, и гнал кучера. На беду, на проселочной дороге, выходившей на большую, показался экипаж, и он вскрикнул, что все погибло, и велел ей стрелять в себя, и сам выстрелил в упор в грудь тетушки. Должно быть, увидав, что он сделал, и то, что напугавший его экипаж проехал в другую сторону, он остановился, вынес раненую, окровавленную тетушку из экипажа, положил на дорогу и ускакал. На счастье тетки скоро на нее наехали крестьяне, подняли ее и свезли к пастору, который, как умел, перевязал ей рану и послал за доктором. Рана была в правой стороне груди навылет (тетушка показывала мне оставшийся след) и была не тяжелая…
Вскоре после этого тетушку перевезли в родительский дом в Петербург, и там она родила уже мертвого ребенка. Боясь последствий огорчения от смерти ребенка, ей сказали, что ребенок ее жив, и взяли родившуюся в то же время у знакомой прислуги, жены придворного повара, девочку. Эта девочка – Пашенька, которая жила у нас и была уже взрослой девушкой, когда я стал помнить себя. Не знаю, когда была открыта Пашеньке история ее рождения, но, когда я знал ее, она уже знала, что она не была дочь тетушки».
В XXXIII главе первой части романа даже мелькает это имя – Aline. Так зовут племянницу госпожи Шталь,
