которому из жалости помогла Старуха. Не названы происхождение Лизы и причины ее воспитания в семье графини. Как и при каких обстоятельствах она сблизилась с «любезным молодым человеком» настолько, что вышла за него замуж? Кто ее «бедная родственница»? Не подана история Томского и княжны Полины. Выпущена из когтей авторского интереса линия прежней жизни Германна. Кто его отец — русский немец? А мать? Тоже немка, или бедная русская дворяночка, как у Штольца из «Обломова» Ивана Александровича Гончарова? Как небогатому инженеру удалось скопить 47 тысяч рублей? Германн ставит все свое состояние на карту, когда приходит к Чекалинскому, вынув банковский билет. А деньги на нем немалые. Деревеньку на них не купить, а вот начать приличное житье-бытье, женившись на женщине с приданым средней руки, можно. Навещал ли кто-нибудь сошедшего с ума героя в Обуховской больнице? Само общество «богатых игроков» славного Чекалинского неужели не подпало под недреманное око закона? Ведь азартные карточные игры, в отличие от коммерческих, были запрещены [295]. Для спокойного существования было необходимо, чтобы в компанию картежников входило некое высокопоставленное лицо. Кто?
Вопросов море. Каждый из них мог бы повести за собой самостоятельную линию. Все дополнительные сюжеты-ответвления как бы подложены уже имеющимися пушкинскими текстами — подстеганы ими, как ватное одеяло. Это и фрагменты из «Арапа Петра Великого», где показан Париж XVIII века. И «Дубровский», где в начале повести речь идет о жизни молодых офицеров. И картины развлечений светского Петербурга от «Египетских ночей» или «Гости съезжались на дачу» до дома княгини Татьяны в «Евгении Онегине» — где-то же Томский и Полина должны танцевать. И деревенские картины — в первую очередь «Роман в письмах», но уместны и «Барышня-крестьянка» с «Метелью».
Глубже развивать начатые в этих повестях темы автор не захотел. Но для нас любопытен тот факт, что Лизавета Ивановна — неназванная, но ощущаемая — как блуждающий призрак, объединяет сюжеты: где через свекра-управляющего, где через надежды офицеров на «богатую невесту», «наглую и холодную» в противоположность героине, где через игру, заменившую идею женитьбы. Уже такое положение — потенциально возможного, но не реализованного — показывает, какую значительную роль играет этот персонаж. С ним связаны все альтернативы.
Позволим себе лапидарное высказывание: «Пиковая дама» внутри больше, чем снаружи. Ее воздушный, невоплощенный пласт, оставшийся в области намеков, громаден. Именно из этого пласта и выступает образ бедной воспитанницы. Маня внутрь. Соблазняя ассоциациями.
«Разиня рот»
У каждого исторического прототипа имеется противоположность, неразрывно слитая с ним в повести в единый образ. Была таковая и у императрицы Елизаветы Алексеевны. Правда, не политическая, а любовная.
Императрице противостояла фаворитка Александра I Мария Антоновна Нарышкина (урожденная княжна Святополк-Четвертинская), полька по происхождению. Она уже косвенно упомянута в эпиграфе про камеристку. Если Елизавету называли «лицо без красок», то Нарышкина была яркой брюнеткой. Именно такой Лизавета Ивановна предстала Германну в окнах дома графини: «В одном увидел он черноволосую головку, наклоненную, вероятно, над книгой или над работой. Головка приподнялась. Германн увидел свежее личико и черные глаза. Эта минута решила его участь». В «Паже…», описывая свою повелительницу, мальчик говорит, что «цвет ланит ее так темен» — то есть тоже подразумевается смуглая дама.
О Марии Антоновне приятно цитировать Эделинг: «Нарышкина своею идеальною красотою, какую можно встретить разве на картинах Рафаэля, пленила государя… Среди ослепительных нарядов она являлась, украшенная лишь собственными прелестями и ничем иным не отличавшаяся от толпы; но самым лестным для нее отличием был выразительный взгляд, на нее устремленный».
Вновь увидим параллель с поведением Германна: «Однажды Лизавета Ивановна… нечаянно взглянула на улицу и увидела молодого инженера, стоящего неподвижно и устремившего глаза к ее окошку. Она опустила голову… Не имея привычки кокетничать…»
У Эделинг: «Немногие подходили к ней, и она держала себя особняком, ни с кем почти не говоря (сравним одиночество Лизаветы Ивановны на балах. — О. Е.) и опустив прекрасные глаза свои, как будто для того, чтобы под длинными ресницами скрывать от любопытства зрителей то, что было у нее на сердце… оттого она была еще прелестнее и заманчивее, и такой прием действовал сильнее всякого кокетства» [296].
С рассказом фрейлины солидарны стихи Державина 1809 года, посвященные Нарышкиной. В них она скрыта под именем «Аспазии», греческой гетеры, которая пленила сердце Перикла {11}, правителя Афин, «Черными очей огнями, / Грудью пенною своей». Ей покорны все: «Взоры орли, души львины / Жжет, как солнце, красотой». Казалось бы, жизнь прекрасна:
Резвятся вокруг утехи,
Улыбается любовь,
Неги, радости и смехи,
Плетеницы из цветов…
……………………………………….
Она чувствует, вздыхает,
Нежная видна душа,
И сама того не знает,
Чем всех больше хороша.
Но людская ненависть не оставляет красавицу:
Зависть с злобой, содружася,
Смотрят косо на нее,
С черной клеветой свияся,
Уподобяся змее,
Тонкие кидают жалы…
Даже царь не может во всем и всегда защитить прекрасную фаворитку. «Уж Перикла силы малы / Быть щитом ей от врагов… / Злы молвы о ней свободно / Уж не шепчут {12} — вопиют». Однако, оказывается достаточно показать себя: «Но сняла лишь покрывало, / Пал пред ней Ареопаг». Такую победоносную красоту не опозорить.
Эти «злы молвы» отметила и Эделинг: Государю «передавалось все, что толковали в обществе, и он считал своей обязанностью вознаграждать г-жу Нарышкину за ненависть, коей она была предметом… Нежным попечением, доверием, преданностью возмещал он ей изъяны самолюбия».
Нарышкина не имела никакого политического влияния, это подчеркивали иностранные дипломаты при русском дворе [297]. Государь долгие годы оставался верен ей, «несмотря на некоторые мимолетные непостоянства, составляющие, по-видимому, удел как монарха, так и частного человека» [298].
Вигель рассказывал: «Я помню, как… разиня рот, стоял я перед ее ложей и преглупым образом дивился ее красоте, до того совершенной, что она казалась неестественною, невозможною. В Петербурге, тогда избалованном красавицами, она была гораздо лучше всех… Я видел в ней полуцарицу» [299].
Германн увидел Лизавету Ивановну через окно, как Вигель Нарышкину в ложе. Этот ракурс из рассказа приятеля и передал поэт в «Пиковой даме».
Императрица Елизавета в письмах матери не скрывала ненависти к сопернице. Называла «особой, из-за которой не стоит убиваться», ее поведение — «бесстыдство», «наглость», «неслыханная дерзость» [300]. Маркграфиня помогла дочери проговорить слово: «тварь» [301].
Родившаяся у Нарышкиной девочка — Софья — напротив, встретила в императрице, потерявшей своих дочерей, нежность. Однако шестнадцатилетняя девушка умерла в 1824 году, буквально накануне свадьбы и в гробу лежала в белом подвенечном
