эротике» (1908) 3. Фрейда связано только с патологическим нежеланием тратить деньги, а не со стремлением к богатству [Фрейд 1923], что позволяет предположить, что к началу XX века накопление (путем сбережений или инвестиций) считалось нормальным, если служило цели потребления.
См. также рассуждения М. Шелла о поэтике надписей на монетах Древней Греции и мнение Д. Линч о взаимосвязанной концептуальной истории монет и литературных характеров в Англии XVII века [Shell 1978: 63–88; Lynch 1998: 23–79].
Об использовании концепции характеров Феофраста в европейской литературе см. [Rusten 2002: 33–39; Smeed 1985].
Нодье опирается на рассуждения Ф. Шеллинга о Фальстафе, Дон Кихоте и Фаусте как о «мифах», которые порождены особенностями текущих реалий государства [Шеллинг 1966: 148].
Эссе Нодье было не единственным источником для рассуждений Белинского о типах. Как отмечал Браун, и слова его прекрасно вписываются в нашу дискуссию о типах и деньгах, натурфилософия Шеллинга была «расхожей монетой» в интеллектуальных кругах, в которых вращался Белинский в начале своей карьеры. Впоследствии зоологическая трактовка социальных типов у Бальзака оказала всевозрастающее воздействие на Белинского, как становится очевидным из определения, данного им в «Статьях о народной поэзии» (1841): «Тип (первообраз) в искусстве – то же, что род и вид в природе, что герой в истории. В типе заключается торжество органического слияния двух крайностей – общего и особного. Типическое лицо есть представитель целого рода лиц, нарицательное имя многих предметов, выражаемое, однако же, собственным именем» [Белинский 1954: 318–319] (курсив оригинала).
Первый рукописный перевод басен Эзопа на русском языке появился в XVI–XVII веках, а первые печатные переводы – только в XVIII веке [O’Bell 1998: 92].
Первый русский перевод мольеровской пьесы принадлежал И. И. Кропотову, первая постановка состоялась в 1757 году, опубликована комедия в 1760 году. Новые переводы С. Т. Аксакова и В. И. Орлова появились соответственно в 1830 и 1843 годах. По количеству лет, в течение которых спектакль ставился в Москве и Санкт-Петербурге с 1757 по 1845 год, «Скупой» уступает только «Мещанину во дворянстве». Опера Пашкевича и Княжнина регулярно ставилась в Москве и Петербурге в период 1782–1812 годов [Зограф, 1977; Пашкевич, Княжнин 1973].
Следует отметить, что в самом известном русском переводе этой басни
В. Жукова упоминание об Эзопе отсутствует (ср. перевод: «Какая польза в жизни этой? / Да никакой!.. Я знал Скупого…» [Эзоп, Лафонтен, Крылов 2011: 366]). – Примеч. пер.
Exemplum – краткий рассказ, принимаемый за истинный и предназначенный для включения в речь, как правило, в проповедь с целью преподнести слушателю спасительный урок (Гуревич А. Я. Культура и общество средневековой Европы глазами современников. М., 1989. С. 19). – Примеч. ред.
В своем очерке «О басне и баснях Крылова» Жуковский отмечает, что басня ведет свое происхождение из риторического приема: «Она была не иное что, как простой риторический способ, пример, сравнение» [Жуковский 1960: 404]. О басне и exemplum см. также [Suleiman 1983: 27, 45–54].
Сумароков включил в это издание еще две басни о скупости: «Скупой» и «Скупая собака» [Сумароков 1762: 15–16; 27–28].
Стихотворения из «Анакреонтики» (I в. до н. э. – VI в. н. э.) столетиями ошибочно приписывались Анакреону (570–488 гг. до н. э.).
Крылов также писал о скупцах в басне «Скупой и курица» (1819) и в своем сатирическом журнале «Почта духов» (1789) [Крылов 1956:158; Крылов 1969: 300–309].
Пушкин считал эту характерную черту произведений Крылова выражением русского национального духа.
Даль предлагает сходное определение слова скупой: «скряжливый, неуместно и неумеренно бережливый; противопол. тороватый, чивый, щедрый» [Даль 1882:219].
Согласно А. А. Долинину, использование Пушкиным слова covetous является отсылкой к «Генриху V» Шекспира, где глагол covet (вожделеть, сильно желать чего-то, домогаться) появляется дважды: сначала как желание денег, а затем – как желание почестей. Пушкин, должно быть, знал, что стандартным переводом слова скупой будет miserly’, однако выбрал covetous’, чтобы подчеркнуть центральные для пьесы противоречия между деньгами и честью. Хотя аргумент Долинина представляется убедительным, мне особенно интересен риторический эффект намеренно некорректного перевода Пушкина [Долинин 2007: 98].
О литературных связях Пушкина и Державина см. [Bethea 1998: 137–234].
Об эпиграфах у Пушкина см. [Виноградов 1934: 171–191; Bethea, Davydov 1981: 14].
В своих рукописях сам Пушкин называл этот сборник «Опытом драматических изучений» [Пушкин 1948а: 377].
Когда Шекспир и Мольер писали свои пьесы, существовало концептуальное разделение между понятиями христианской алчности – или скупости – и еврейским ростовщичеством. Как показывает слияние у Пушкина скупости Гарпагона и ростовщичества Шейлока, это различие к XIX веку практически исчезло. Замысел «Скупого рыцаря» оформился не позднее 1826 года, когда Пушкин озаглавил рукопись «Жид и сын. Граф». Это дает основания предполагать, что изначально он планировал писать о еврее-скупце или ростовщике в духе шекспировской комедии. В конечном итоге он сделал скупого барона христианином, однако ввел еврейского ростовщика Соломона в первую сцену, где становится ясно, что жадность барона вынудила его сына Альбера занимать деньги у ростовщика, чтобы поддерживать достойный образ жизни при дворе. За счет этого Пушкин приблизил свое произведение к идеям мольеровского «Скупого». Вверху списка драматических произведений, запланированных им в 1827 году, стоит заголовок «Скупой», что, вероятно, указывает на переориентацию Пушкина на мольеровскую модель [Томашевский 1978: 510]. О заимствовании Пушкиным стереотипа ростовщика-еврея см. [Проскурин 1999: 349–375].
Неудачный читательский опыт барона напоминает о Татьяне из «Евгения Онегина», Самсоне Вырине из «Станционного смотрителя» (1830) и Лизавете Ивановне из «Пиковой дамы». Среди этих трех персонажей Вырин особенно сближается с бароном, потому что ошибочно трактует прочитанное как иносказание (образ блудного сына), которое, подобно басне, должно нести мораль.
Как убедительно утверждал Г. С. Морсон, Чичиков приглашает помещиков и читателей «Мертвых душ» поучаствовать в «мыслительном эксперименте», в котором им придется переосмыслить природу экономической стоимости и ее взаимосвязь с лингвистическими, моральными и духовными ценностями [Morson
