мудром и сдержанном графе Монте-Кристо простоватого матроса Дантеса; нам даже понятно, что изменения этого характера произошли под влиянием аббата Фариа. Но мы не участвовали в духовном росте будущего графа Монте-Кристо. Нам довольно того, что человек изменился; теперь он живёт иначе, поступает иначе.
У Толстого двадцатилетний Пьер в салоне Анны Павловны и тридцатипятилетний Пьер в эпилоге – разные люди: и самая важная для Толстого писательская задача – заставить нас участвовать в изменении характера Пьера, показать нам, как произошло, что неопытный юноша стал зрелым человеком с огромным будущим.
Вот это как мы и видели на протяжении многих страниц романа; Пьер ошибался в людях, покорялся своим страстям, совершал неразумные поступки, жил монотонной жизнью члена Английского клуба, отставного камергера – и всё время думал, всё время был недоволен собой и пересматривал себя.
Теперь, в занятой французами Москве, он возвращается к решению убить Наполеона, «с тем чтобы или погибнуть, или прекратить несчастье всей Европы». Благородно? Очень. Достойно Атоса и графа Монте-Кристо. Но Атосу и графу Монте-Кристо всё удавалось, потому что они живут в книгах. А Пьер живёт в настоящей жизни…
Он ещё не тот сильный человек, разумный организатор, умеющий всё предвидеть и ничего не забыть, каким он станет в эпилоге. Он только ещё двигается по своему пути – и в нём жив нелепый юноша, так же страстно защищавший Наполеона в гостиной Анны Павловны, как он теперь хочет его убить.
Предприятие Пьера обречено на провал, но мы, как и он сам, не сразу понимаем это. Он собирает душевные силы, но не умеет подумать о том, что пистолет велик: его нельзя спрятать под одеждой; что нужно по меньшей мере точно знать, когда и где проедет Наполеон, а потом уже размышлять, хватит ли решимости его убить.
Оставшись в Москве, Пьер решил скрыть своё знание французского языка. Но при первой же встрече с французом Рамбалем, которого он действительно спас от выстрела сумасшедшего, Пьер забывает своё решение. Спасение происходит вовсе не героически: Пьер напуган не меньше Рамбаля; и совсем он не хотел оказаться в положении благородного рыцаря, спасающего своего врага…
Ещё более нелеп и даже стыден внезапный порыв откровенности, заставивший Пьера рассказать Рамбалю всю историю своей любви к Наташе – то, чего он не мог бы рассказать ни одному человеку на свете.
Наутро, измученный угрызениями совести, Пьер собрал свою решимость, чтобы всё-таки выполнить намерение убить Наполеона. Но теперь он понял, наконец, что пистолет не годится, и взял тупой кинжал, может быть подсознательно понимая и то, что никого этим кинжалом не убьёшь.
Зачем Толстой рисует все поступки Пьера в таком странном, почти смешном виде? А затем, что они придуманные, неестественные. Убить Наполеона – трудный и сложный замысел, для его выполнения нужна не только отвага, но хладнокровие, умение всё взвесить, обдумать, – этого-то умения у Пьера нет.
Зато у него есть доброта – и когда он бежит по разрушенным дворам в горящий дом искать чужую девочку, этот его поступок так же естествен, как естественно он бросается на помощь женщине, с которой срывают ожерелье. Пересказывая этот эпизод как бы для приключенческого романа, я позволила себе совсем немного сократить слова Толстого, потому что полностью они никак бы не подошли для рассказа о мужественном графе.
На самом деле у Толстого написано так: «Он бросился на босого француза и, прежде чем тот успел вынуть свой тесак, уж сбил его с ног и молотил по нём кулаками». (Курсив мой. – Н. Д.)
Выделенные слова снижают героическую окраску происходящего. Босой француз! В приключенческом романе ему бы следовало быть по крайней мере в доспехах. И может ли благородный герой м о л о т и т ь кулаками по своему противнику!
Всё, что случается с Пьером, происходит просто, совсем не возвышенно – как в жизни. И в плен его берут без всяких красивостей: «он бил кого-то, его били и… под конец он почувствовал, что руки его связаны…»
Но после придуманного, неестественного плана убийства Наполеона, которым Пьер «мучился, как мучаются люди, упрямо предпринявшие дело невозможное – не по трудностям, но по не свойственности дела со своей природой», после того, как он провёл несколько дней в поисках решимости, Пьер на пожаре «как бы вдруг очнулся к жизни после тяжёлого обморока».
Здесь было его место, здесь он мог найти применение потребности жертвовать собой, и он «почувствовал себя освобождённым от тяготивших его мыслей. Он чувствовал себя молодым, весёлым, ловким и решительным».
Оказалось, что спасти чужую девочку легче, чем нести её, прижимая к себе: испуганный ребёнок визжит «отчаянно-злобным голосом» и кусает своего спасителя «сопливым ртом». Но Пьер «сделал усилие над собою, чтобы не бросить ребёнка», преодолел чувство гадливости, – всё это гораздо менее героично, чем ходить по Москве с кинжалом за пазухой в поисках Наполеона, но требует не меньших душевных усилий, и Пьер находит в себе силы, чтобы в нём победило добро.
В последнюю минуту, когда его уводят французские солдаты, Пьер вдруг возвращается к прежнему неестественному, выдуманному миру: «сам не зная, как вырвалась у него эта бесцельная ложь», он заявляет французам, что спасённая им девочка – его дочь.
Этот детски-нелепый мальчишеский поступок удивил самого Пьера и удивляет нас. Но такие «срывы» могут случиться с каждым человеком на его пути к зрелости, и Толстой не боится показывать их, как не боится представить Пьера в смешном или недостаточно героическом виде. Главное для Толстого – не вызвать у читателей слепое восхищение героем, а заставить нас сочувствовать, сострадать ему, жить его жизнью, разделять его сомнения. Восхищение же наше придёт в свой час, когда Пьер достигнет той нравственной высоты, к которой он стремится с первых страниц романа…
А благо тому народу, который в минуту испытания, не спрашивая о том, как по правилам поступали другие в подобных случаях, с простотою и лёгкостью поднимает первую попавшуюся дубину и гвоздит ею до тех пор, пока в душе его чувство оскорбления и мести не заменяется презрением и жалостью.
В то время как Пьер идёт по Москве под конвоем французских улан; в то время как Наташа, выбросив из подвод имущество всей семьи, опускается на колени перед раненым князем Андреем; в то время как по горящей Москве скачут солдаты Мюрата и хмурый Наполеон сидит в Кремле, – ничто не изменилось в жизни петербургского
