к Остапу, — в утешении нуждаетесь вы?
— Да, я.
— Ну, это свинство.
— Не сердитесь, Зося. Примите во внимание атмосферный столб. Мне кажется даже, что он давит на меня значительно сильнее, чем на других граждан. Это от любви к вам. И кроме того, я не член профсоюза. От этого тоже».
Основной мотив эпизода сразу задается трагическим символом «атмосферного давления», который пока не расшифрован, но к его дешифровке должна подтолкнуть следующая картинка. Муляжная контора «Рога и Копыта» развилась в серьезную организацию и «идет по правильному пути». Казалось бы, победное развитие Гособъединения Рога и Копыта — новая вариация мотива «строительной жертвы», отыгранного в «Двенадцати стульях»: класс-гегемон, «навалившись» на одиночку, «использовал для своих целей» его «легкомысленную идею», а идеолога «оттер». Но Бендер (или авторы) лукавят: идея великого комбинатора не «легкомысленная», а криминальная, нацеленная на прикрытие процедуры шантажа, и едва ли из нее получилось что-либо полезное для «класса-гегемона». Если в первом романе дилогии на деньги концессионеров сделали бесспорно хорошее дело — построили клуб, то во втором идея Остапа, похоже, способствовала размножению ненавистных бюрократов, и потому мотив звучит сатирически.
В любом случае — после видения строительной жертвы — мотив атмосферного давления получает щемящую интерпретацию, которой завершается эпизод. «Атмосферный столб», оказывается, давит на великого комбинатора «значительно сильнее, чем на других граждан». Потому что он несчастливо влюблен. И потому что он «не член профсоюза», т. е. отчужден от коллектива. Трагическая тайна символа атмосферного давления заключена в том, что давление вроде бы должно давить всех, а замечают его немногие избранные.
Изображение конфликта коллектива с личностью поддерживается и на уровне литературных аллюзий. В 1-й части Бендер отказывался состоять «каменщиком» на строительстве социализма, что при адекватном толковании цитаты было тождественно строительству тюрьмы. Столь же двусмысленно Ильф и Петров описали прощание Бендера — в момент пересечения границы — с родиной: «Он обернулся к советской стороне и, протянув в тающую мглу толстую котиковую руку, промолвил:
— Все надо делать по форме. Форма номер пять — прощание с родиной. Ну, что ж, великая страна! Я не люблю быть первым учеником и получать отметки за внимание, прилежание и поведение. Я частное лицо и не обязан интересоваться силосными ямами, траншеями и башнями. Меня как-то мало интересует проблема социалистической переделки человека в ангела и вкладчика сберкассы. Наоборот. Интересуют меня наболевшие вопросы бережного отношения к личности одиноких миллионеров…»
Как неоднократно отмечалось [344], образ «первого ученика», в которого не желает деградировать великий комбинатор, — автоаллюзия на фельетон «Три с минусом» (1929), который мы анализировали. В фельетоне Ильф и Петров сатирически описали поведение советских писателей в «деле Пильняка и Замятина», выведя, в частности, литературного критика и функционера Б.М. Волина как «первого ученика» в науке унизительных проработок: «И один только Волин хорошо знал урок. Впрочем, это был первый ученик. И все смотрели на него с завистью.
Он вызвался отвечать первым и бойко говорил целый час. За это время ему удалось произнести все свои фельетоны и статьи, напечатанные им в газетах по поводу антисоветского выступления Пильняка.
На него приятно было смотреть.
Кроме своих собственных сочинений, Волин прочел также несколько цитат из “Красного дерева”» [345].
В «Золотом теленке» опальное «Красное дерево» (в котором, как уже говорилось, Пильняк коснулся темы, близкой «Двенадцати стульям») привлекалось — на уровне литературной игры — и в главе «Рога и копыта»: как уже упоминалось, рассказ старика Фунта о тех правителях, при которых он «сидел», перекликается с рассказом старика Кудрина из «Красного дерева» о правителях, которых он «пережил». Комический эффект здесь возникает потому, что Кудрин — типичный русский «из глубинки», а Фунт наделен узнаваемыми чертами еврея. Но, кроме того, трансформация «пережил» в «сидел при» — в свете «дела Пильняка и Замятина» — настораживает и бросает мрачный свет на прощальную речь Бендера.
Причем, похоже, «пильняковский» контекст побега Бендера так же «амбивалентен», как «амбивалентно» общее отношение авторов к своему герою [346]. 14 декабря 1930 года — сразу после материалов процесса над Промпартией и почти одновременно с Остаповым переходом границы — Пильняк напечатал в «Известиях» фельетон «Слушайте поступь истории!» [347]. Убеждая в личном письме Сталина прекратить опалу (вызванную «делом»), Пильняк приводил доказательства своей новой лояльности. Он, в частности, напоминал вождю: «… последнее, что я напечатал, в связи с процессом вредителей, я прилагаю к этому письму и прошу прочитать хотя бы подчеркнутое красным карандашом» [348].
Мы, к сожалению, не знаем, что подчеркнул Пильняк, но его фельетон говорит сам за себя. Начинался он с шокирующего образа: «Процесс закончен.
Мертвецы сказали свои последние слова, когда их слушали, — именно мертвецы, а не смертники».
Главное преступление «вредителей» — предательство: «Эти люди хотели такого, что неприемлемо, казалось бы, даже махровому монархисту, ибо эти люди хотели Россию — не только социалистическую, но и бывшую имперскую — распродать на лоскутья». Последствия предательства, умноженные на сквозной для фельетона мотив живых мертвецов, крови, смерти, дают Пильняку повод изобразить устрашающую судьбу тех советских людей, которые в результате расчленения России окажутся за рубежом: «…эти миллионы окажутся, кроме СССР, в странах наиболее нищих, платящих человеческим мясом, в Польше и Румынии, — эти миллионы окажутся в семействах нищих, у крестьян и городской бедноты, — кровь, человеческое мясо и смрад трупины, — пепел пожарищ, порох, дым, удушливые газы, слезы, отчаянная физическая боль, моральный ужас и смерть, смерть!»
Открывает Пильняк и главную силу, которая «возникает» за лидерами Промпартии — «зловещее свиное рыло золотого мешка, которое золотом, кровью и предательством хочет остановить историю, погнав ее в ужас и вспять».
Венчается фельетон призывом авторитетного писателя-попутчика: «Интеллигенция, знайте, что бы ни было — будущее у социализма, будущее у СССР, будущее у нас».
Несчастные «миллионы», преданные «вредителями», могут оказаться в Польше и Румынии по их злой воле — великий комбинатор рвется в нищую Румынию по собственному почину, действиями вредителей руководит «свиное рыло золотого мешка» — Бендер попал в рабство «золотому теленку» и стал карнавальным кавалером Ордена Золотого руна, истинная интеллигенция проклинает «мертвецов» — изменников, сознавая, что «будущее у нас», — Остап переходит границу, забыв собственные слова: «Заграница — это миф о загробной жизни, кто туда попадает, тот не возвращается». То есть если роман Пильняка мотивировал внесоветскость великого комбинатора, то фельетон — его обреченность на поражение в противостоянии с коллективом.
Наконец, последнее. Признав поражение, великий комбинатор смиряется с тем, что должен «переквалифицироваться», но авторы в разных редакциях предлагают по-разному разные направления «переквалификации»: в «управдома» (первый вариант финала), в «дворника» (второй вариант финала в рукописной редакции) [349], снова в «управдома» («каноническая» редакция). Различие это — принципиальное: переквалификация в «дворника» похожа на путь
