– «Несчастная Лиза» и мн. др.), Лизины черты узнаются в героине трагической стихотворной повести Евгения Баратынского «Эда» (1826), в героине поэмы И.И. Козлова «Безумная. Русская повесть». Слова Лизиной матери («Ты еще не знаешь, как злые люди могут обидеть бедную девушку») почти без изменений повторяет Самсон Вырин в «Станционном смотрителе», а судьба увезенной Минским Дуни отчасти опровергает ужасающий Лизин опыт. В «Барышне-крестьянке» Пушкин создает игровую версию этого печального образа. А Татьяну Ларину не случайно называет «бедной Таней» – с героиней Карамзина ее роднит дар искренней любви. Есть в пушкинском творчестве и прямая проекция карамзинского образа – бедная воспитанница старой графини Лизавета Ивановна в «Пиковой даме». Непомерно усиливая эту параллель, Чайковский в оперной версии «Пиковой дамы» вообще заставит воспитанницу броситься в Зимнюю канавку…
Многочисленные отголоски бедной Лизы слышны в прозе Достоевского: невинно убитая Лизавета, сестра старухи-процентщицы в «Преступлении и наказании», Елизавета Епанчина («Идиот»), Лизавета Смердящая («Братья Карамазовы»). Отдал дань этому образу и Толстой, хотя отражения в его прозе не столь прямые: вспомним Катюшу Маслову в «Воскресении». Из русских современных писателей отыграл этот образ лауреат Букеровской премии Андрей Дмитриев в повести «Воскобоев и Елизавета».
Рассказчик – сентиментальный созерцатель, сочувствующий героям и отказывающийся вершить над ними моральный суд. Его образ заявлен с первых строк – и с первых же строк противопоставлен привычному рассказчику русской прозы XVIII столетия. Традиционный рассказчик сразу вводил читателей «в курс дела», расставляя нравственные ориентиры и давая предварительные оценки персонажам. «Бедная Лиза» начинается принципиально иначе: «Может быть, никто из живущих в Москве не знает так хорошо окрестностей города сего, как я, потому что никто чаще моего не бывает в поле, никто более моего не бродит пешком, без плана, без цели – куда глаза глядят – по лугам и рощам, по холмам и равнинам. Всякое лето нахожу новые приятные места или в старых новые красоты. Но всего приятнее для меня то место, на котором возвышаются мрачные, готические башни Си…нова монастыря…».
Первый, заявочный, абзац повести посвящен не героям, но образу автора. Он подробно описывает окрестный пейзаж близ Си<мо>нова монастыря, связывает их с собой, своими чувствами – задолго до того, как переведет взгляд на героев. И символически размечает «картинку». Точка, в которой он начинает свое повествование, это не город, не деревня; это окрестности, в которых совмещено и все лучшее, и все худшее, что есть в городской и деревенской жизни.
В отличие от старинных писателей, которых читает Эраст (и на которых воспитаны были первые читатели «Бедной Лизы»), карамзинский рассказчик смотрит на жизнь с грустью. Он желал бы, чтобы возвышенная, чистая любовь способна была преодолеть сословную пропасть, но сомневается, возможно ли это. В отличие от Лизы, какой она предстает в начале повести, он знает, что и человеческая жизнь, и жизнь природы подчиняются законам без конца меняющегося времени. В мире нет ничего неизменного – ни счастья, ни несчастья, ни покоя, ни тревоги. За счастливой весной приходит печальная осень; за юностью – старость, за старостью – смерть: «Часто прихожу на сие место и почти всегда встречаю там весну; туда же прихожу и в мрачные дни осени горевать вместе с природою. <…> Там, опершись на развалины гробных камней, внимаю глухому стону времен, бездною минувшего поглощенных <…> Все сие обновляет в моей памяти историю нашего отечества – печальную историю тех времен, когда свирепые татары и литовцы огнем и мечом опустошали окрестности российской столицы и когда несчастная Москва, как беззащитная вдовица, от одного Бога ожидала помощи в лютых своих бедствиях».
Современный человек, в отличие от людей прежних эпох, не может укрыться на лоне природы от бушующей истории, не может раз навсегда удалиться от города в деревню. Город все равно рядом, и пороки, которые царят в нем, могут рано или поздно «перетечь» в мирную деревенскую жизнь. Зато и для города встреча с сельской жизнью не пройдет до конца бесследно. Все границы легко смещаются; в этом заключено и зло, и благо. И благо – и зло.
Поэтому Рассказчик не может относиться к героям однозначно. Он сочувствует Лизе, но ясно понимает, что она отчасти «заразилась» городскими привычками Эраста; тот откупается от Лизы, Лиза – от матери. Верно и обратное. Рассказчик не хочет и не может оправдывать поступок Эраста. Но и до конца его осудить не в состоянии. Вместо осуждения и оправдания он предлагает читателю наблюдение. Наблюдение за своими собственными чувствами. Он прямо говорит читателю, что разобраться в них не в состоянии. Он может лишь страдать, размышляя о случившемся: «Часто сижу в задумчивости, опершись на вместилище Лизина праха; в глазах моих струится пруд».
А последняя фраза повести звучит и вовсе невероятно смело: «Теперь, может быть, они уже помирились!» Самоубийство считается непростительным грехом, самоубийц не отпевают в церкви и не хоронят в пределах церковной ограды; считалось, что в рай душам самоубийц нет пути, а в аду невозможно «встретиться и примириться». Но шкала религиозных ценностей Рассказчика не совпадает с церковной. Она совпадает со шкалой ценностей сентиментальной культуры, которая позволила Гёте оправдать юного Вертера, покончившего с собой. Носителем высшей ценности этой культуры – чувствительности – являются не только герои (особенно Лиза), но и сам Рассказчик. Недаром он называет свою повесть именно так: «Бедная Лиза». Эмоциональная оценка дана, моральный приговор не вынесен – и не будет вынесен никогда.
Эраст – главный (но не центральный) герой повести Карамзина, молодой офицер, дворянин, влюбившийся в крестьянскую девушку Лизу, соблазнивший ее, бросивший ради «богатой вдовы» и попытавшийся откупиться: он протянул ей на прощание 100 рублей. Рассказчик узнал историю их трагической любви от самого Эраста. «Он сам рассказал мне свою историю и привел меня к Лизиной могилке». То есть этот ужасный сюжет произвел в нем моральный переворот, во многом изменил; мы смотрим на случившееся отчасти и его глазами.
В начале повести Эраст – носитель искреннего, даже возвышенного начала. Он сердечно увлечен Лизой, никаких дурных мыслей у него нет. Но ему даже не приходит в голову, что естественные чувства несовместимы с денежными расчетами, с деньгами. Он пытается заплатить за Лизин букет больше, чем тот стоит. Не из дурных побуждений, но потому что мыслит деньгами, измеряет деньгами, выражает с их помощью свои чувства. И недаром рассказчик, став невольным свидетелем этой сцены, тут же замечает, что мимоходящие начали останавливаться и криво усмехаться. Они испорчены куда больше, чем Эраст. Для них «денежный» жест может означать лишь одно: попытку купить любовь. Но и
