на место жен святых
В ружье и кивере двух грозных часовых.
Далее поэт спрашивает «мирскую власть»: не безумие ли думать, будто Бога можно спасти оружием? Он бесконечно сильнее, но предал Себя на распятие ради тех самых людей, от которых Его теперь защищают:
Иль мните важности придать царю царей?
Иль покровительством спасаете могучим
Владыку, тернием венчанного колючим,
Христа, предавшего послушно плоть свою
Бичам мучителей, гвоздям и копию?
Иль опасаетесь, чтоб чернь не оскорбила
Того, чья казнь весь род Адамов искупила?
В этом стихотворении призыв к «мирской власти» последовать за Христом, чем бы это ни грозило. То есть простить тех, кто готов предать царскую плоть «бичам мучителей, гвоздям и копию». Зачем такая жертва? В еще одном неоконченном произведении 1836 года «Альфонс садится на коня…» — предполагаемой поэме-переложении французского романа Яна Потоцкого «Десять дней из жизни Альфонса Ван-Вордена» 1814 года главный герой встречает во время путешествия виселицу, с которой по ночам «срываются» два разбойника и мстят за свое несправедливое осуждение.
То были трупы двух гитанов,
Двух славных братьев-атаманов…
……………………………………………………….
И шла молва в простом народе,
Что, обрываясь по ночам,
Они до утра на свободе
Гуляли, мстя своим врагам.
Аналогия с «Утопленником» очевидна. Понятие «братья» у Пушкина всегда многозначно. Тени повешенных декабристов стали мощным оружием революционной пропаганды и обратились против «своих врагов», а в конечном счете и против России. Поэтому и нужно простить — положить конец вражде, посрамить дьявола: «И прощенье торжествует, / Как победу над врагом».
Как же торжествовал Петр Великий победу? Обратимся к «Полтаве». Кстати, Мазепа и его последователи прощены вовсе не были. Но у Пушкина речь о шведах — враге внешнем.
Пирует Петр. И горд, и ясен,
И славы полон взор его.
И царский пир его прекрасен.
При кликах войска своего,
В шатре своем он угощает
Своих вождей, вождей чужих,
И славных пленников ласкает,
И за учителей своих
Заздравный кубок поднимает.
Поднять заздравный кубок «за учителей» поэт предлагал и Николаю I. То, что этот кубок будет полон катенинским ядом, уже известно. Но чему же новые «учители» научили нового царя? Ставить часовых у распятия.
Андрей Георгиевич Битов заметил: «Петр на поле битвы, как будущий Германн за игровым столом» [517]. Да, карточный стол у Чекалинского — поле битвы, далеко превосходящей по значению Полтавскую, поскольку это битва не с земным врагом. Как изображен Петр?
Выходит Петр. Его глаза
Сияют. Лик его ужасен.
Движенья быстры. Он прекрасен,
Он весь, как Божия гроза.
С «Божией грозой» читатель встретится в «Медном всаднике» — ей уподоблено буйство Невы, в свою очередь служащее аналогом людского буйства, восстания — равенство между Петром и бунтовщиками здесь полное: «Все Романовы — революционеры и уравнители». Каждый император выбирает свой путь. Александр смирился, в его уста Пушкин вкладывает слова: «С Божией стихией / Царям не совладать». Аналог фразы: «Не мне их казнить». Народ в это время «Зрит Божий гнев и казни ждет». При этом поворот от петровских заветов уже заметен: если Петр отправится учиться в Европу, то Александр, согласно легенде, уйдет в глубину России — раскаиваться.
Итак, гроза, гнев, стихия, казнь назначены Богом. Вероятно, за вину Петра: ведь это у него в доме «вьются» гости-бесы. Наказания не миновать. Можно сесть на балкон в скорбной думе, можно, как генералы, отправиться «Спасать и страхом обуялый / И дома тонущий народ». Можно попытаться лично противостоять хаосу, как сделал Николай I на Сенатской площади.
И даже попробовать выиграть у случая, как орудия провидения. Как сделает Германн. В отличие от Петра он не «Божия гроза», а сама собранность. Молодой игрок ставит на кон все свое состояние. При этом он говорит, «протягивая руку из-за толстого господина», как Николай высунется не столько из-за плеча, сколько из-за брюха Константина.
Услышав значение ставки — сорок семь тысяч — Нарумов восклицает: «Он с ума сошел!» То же можно было сказать о молодом императоре, который решился выйти из дворца сначала к народу, а затем начав командовать верными правительству войсками против восставших. Чекалинский, как арбитр, ставит игроку на вид: «Позвольте заметить вам… что игра ваша сильна». Действительно сильна.
«— Что ж? — возразил Германн. — Бьете вы мою карту или нет?» Именно тут он прекрасен. Тем более что игра инфернальна. За столом «теснилось человек двадцать игроков», но на зеленом сукне «стояло более тридцати карт». Кто же невидимые глазу участники? Как в устном варианте повести «Уединенный домик на Васильевском острове», черти с рожками, зачесанными под парики? Они-то и заставят Германна «обдернуться».
Если бы тот был, «Как Божия гроза»: сначала всех победил, потом всех простил, — ему ничего не стоило бы смести со стола прежние карты и начать новую игру. Но Германн — не революционер и не уравнитель, он наследовал игру: «Мы должны были принять дела, как нам их передали». В том-то и беда, что герой продолжает прежнюю партию, с которой внутренне не согласен.
Игра задана Петром, и «палец с его руки» лишь доигрывает. Вселенная империи создана «кумиром на бронзовом коне», она чревата переворотами и возмущениями. Наследники великого преобразователя не могут выйти из заколдованного круга: они либо предаются скорби, либо губят себя в противостоянии стихиям, которые поднял пращур. Екатерина II, хоть уже наметила поворот от Петра, но продолжала пользоваться его риторикой, значит, по Пушкину, сознававшему силу слова — словом творили мир, — ничего не изменила. Замечено, что время Германна полностью зависит от времени Старухи, — каждый его шаг продиктован либо желанием попасть к ней, либо использованием ее карт, либо переживанием ее мести [518].
В этом смысле, каким бы «колоссальным лицом» Германн ни был, — он, как и Лизавета Ивановна, — лишь ожившая и отделившаяся ипостась Пиковой дамы. Взбунтовавшаяся против хозяйки, но тем не менее ее часть. Не только «палец с руки Петра», но и, используя слова Михаила Лунина, «ублюдок Екатерины». Часть, выступившая против целого, заранее обречена на гибель. Ее отсекут. Германн закончит, «все ставки жизни проиграв».
Заключение. «Две неподвижные идеи»
«Две неподвижные идеи не могут вместе существовать в нравственной природе, так же как два тела не могут в физическом мире занимать одно и то же место». Так начинается шестая глава о проигрыше Германна. Фраза сразу кажется
