Ознакомительная версия.
8. «Перестань хныкать». Я не согласен, но я понимаю гнев матери, когда упрямый ребенок, несмотря на угрозы и удары, не проронит ни единой слезинки. Это похоже на закоренелость и вызывает опасения. Но надо помнить, что самолюбивые дети сдерживают усилием воли слезы, чтобы разразиться рыданиями, когда будут одни. Униженный ребенок не хочет проявить свою слабость перед обидчиком, он лучше забьется в угол или уткнется ночью в подушку и выплачет скорбь и боль. Надо вооружиться терпением и спокойно отметить тот факт, что ребенок пренебрегает нашим гневом.
Чего я, однако, совсем не могу понять, это чувство обиды, которое вызывают у воспитателя слезы ребенка. Мать ударила – ребенок плачет, это ее сердит. Она ударяет во второй раз, чтобы ребенок перестал плакать. Тут кроется глубокое недоразумение. Мы называем плачем ребенка два совершенно разные явления: первое – это когда у ребенка текут слезы, несмотря на все усилия овладеть собой, – он плачет навзрыд, рыдает; и второе – когда в ответ на приказ или запрет ребенок устраивает нам скандал – орет во всю глотку, бросается на пол, поднимает на ноги соседей, устраивает всеобщее сборище. Наверное, именно это вызывает недоверие ко всем детским слезам.
У ребенка свои тихие печали, заботы и разочарования, свой одинокий мир. Ребенок меньше знает, меньше испытал, а значит, он сильнее чувствует. Сильнее чувствует, ибо впечатлителен, незакален, еще неопытен в страданиях. Мы храним в памяти куда тяжелее минуты, чем те, которые теперь переживаем, и знаем – время лечит. Ребенок стоит перед бедствием как громом пораженный. Мир холоден, жесток, беспощаден, мстителен, полон печальных неожиданностей, непонятен. Одна из первых существенных трагедий детской жизни – ребенок мочится. Какая требуется внимательность, чтобы помнить, что неясный сигнал, который дает своеобразное ощущение в нижней части живота, – предвестник мокрых штанишек и лужи на полу; и вот, кричат и бьют. Происходит что-то, чего ребенок не понимает, и чем больше страх, тем труднее ему понять. Ребенок оценивает свершившийся факт: чувствует тепло в бедрах, потом холод, потом видит, что под ним мокро, а потом крик, боль. Почему все это? Начинает плакать и опять не знает почему. Не знает, за что на него сердятся или бьют; страдает, боится и беспомощно не понимает.
9. «Дай ему попробовать». В нескольких популярных фразах я хочу предложить ряд воспитательных проблем– разумеется, рассмотреть их можно только бегло. Под заголовком «Дай попробовать» я вскользь упоминаю о широкой области – диете ребенка.
Вот картинка из амбулаторной практики. Младенец в состоянии истощения (понос, рвота), мать утверждает, что кормит ребенка грудью. Клиническая картина: как ребенок на харчах на фабрике ангелочков[23]. Я говорю сердито: «Если вы пришли, чтобы получить свидетельство о смерти, – предупреждаю: не дам». Начинаю не обследование, а следствие. Оказывается, когда были гости, «мой» дал ребенку кусочек селедки и немножко пива. Я язвительно спрашиваю: «Может, и огурчик?» Замешательство. «Как сказать… это такой сумасшедший: может, и кусочек сливы».
В приступе хорошего настроения, за выпивкой детям дают «отведать». Ясно, никому дела нет, что в комнате клубы дыма от папирос, ребенок перегрет – открывают окно. Веселятся редко, и надо не теряться. Хватит забот, возни с ребенком – раз живешь. Самый меньшенький, оглушенный шумом голосов и музыкой, громко выражает свое беспокойство – и эту редкую минуту забавы родителей, желания радоваться нарушает назойливым писком. И ему суют, чтобы купить минуту покоя, не думая о том, что наказание скоро придет, болезнь ребенка повлечет за собой хлопоты, траты, ряд бессонных ночей.
Разумное питание ребенка – это часто мечта, раз заработок ничтожен, а потребности велики. Я где-то читал, что не дурная голова гонит бедняка к знахарю. Народ твердо знает, что в существующих условиях знание врача подводит. Врач говорит, что ничего нельзя сделать, или ставит невыполнимые требования. Знахарь утешит и подаст надежду. Нужны не лекарства, а чары.
<…>
Благодаря теории – я знаю, а благодаря практике – я чувствую. Теория обогащает интеллект, практика расцвечивает чувство, тренирует волю. «Я знаю» не значит: «действую сообразно тому, что я знаю». Чужие взгляды незнакомых людей должны преломиться в моем живом «я». Из теоретических посылок я исхожу не без разбора. Отклоняю – забываю – обхожу – увиливаю – пренебрегаю. В результате я, сознательно или бессознательно, получаю собственную теорию, которая управляет поступками. И это много, если что-нибудь, частица теории, во мне приживется, сохранит право на существование; в какой-то мере повлияла, отчасти воздействовала. Отрекаюсь по многу раз от теории, а от себя редко.
Практика – это мое прошлое, моя жизнь, сумма субъективных переживаний, память былых неудач, разочарований, поражений, побед и триумфов, отрицательных и положительных эмоций. Практика недоверчиво проверяет и обличает, стараясь уличить теорию во лжи, найти ошибку. Быть может, у него, быть может, там, быть может, в его условиях так выходило, а у меня в моей работе… всегда по-другому. Рутина или поиск?
К рутине приводит равнодушная воля, которая всячески старается облегчить, упростить работу, выполнить ее механически, протоптать из экономии времени и энергии самую удобную для себя тропку. Рутина позволяет эмоционально не включаться в работу, устраняет сомнения, уравновешивает – ты выполняешь функции, исправно служишь. Для рутинера жизнь начинается тогда, когда кончаются часы службы. Мне уже легко, нет надобности ломать голову, искать самому и даже где-либо смотреть, я знаю точно и определенно. Я справляюсь. Я знаю свое. Новое, чего я не чаял и не ждал, мешает и сердит. Хочу, чтобы было именно так, как я уже знаю. Право теории – подкреплять мои взгляды, а не опровергать, подрывать, путать. Как-то раз я, еле превозмогая себя, из наметки теории соорудил развернутый взгляд, план, программу. Составил кое-как, была забота! Ты говоришь: «плохо»? Дело сделано, не стану я опять начинать. Идеал рутины – незыблемость, собственный авторитет, подкрепленный авторитетом подобранных ad hoc[24] тезисов. Я, мол, и прочие (ряд цитат, фамилий, званий).
А поиск?
Начинаю с того, что знают другие, строю так, как могу сам. Хочу – основательно и честно – не по наказу извне, не из страха перед чужим контролем, а по своей доброй и вольной воле, под неустанным надзором совести. Не ради удобства, а ради духовного обогащения себя. Не доверяя в равной мере чужому и своему мнению. Не зная, я ищу и ставлю вопросы. В труде я закаляюсь и созреваю. Труд – самое ценное в моей глубоко личной жизни. Не то, что легко, а что наиболее всесторонне действенно. Углубляя, я усложняю. Понимаю, что познавать – значит страдать. Много познал – много перестрадал. Неудачу я оцениваю не суммой обманутых надежд, а добытой документацией. Каждая неудача – новый по-своему стимул работы мысли. Каждая на сегодня истина – лишь этап. Не могу предвидеть, каким будет последний; хорошо если осознаю первый этап работы. Что же он гласит, каков он, этот первый этап воспитательной работы?
Самое главное, я полагаю – трезво оценивая факты, воспитатель должен уметь:
Любого в любом случае целиком простить.
Все понимать – это все прощать.
Воспитатель, вынужденный брюзжать, ворчать, кричать, отчитывать, угрожать, карать, – должен в душе, для самого себя, снисходительно отнестись к любому проступку, упущению и вине. Ребенок провинился, потому что не знал; не подумал; не устоял перед соблазном, подговариванием; пробовал; не мог по-другому.
Даже там, где действует злостная злая воля, ответственность несут те, кто эту злую волю пробудил. Мягкий, снисходительный воспитатель должен иной раз терпеливо переждать массовый штурм гневной мести толпы за грубый деспотизм предшественника. Провокационное «назло» – это пробный камень, проверка, экзамен. Переждать – перетерпеть – значит победить.
Не воспитатель тот, кто возмущается, кто дуется, кто обижается на ребенка за то, что он есть то, что он есть, каким он родился или каким его воспитала жизнь.
Не злость, а печаль.
Печаль, что ребенок идет, плутая, навстречу превратной судьбе. В ярме или в оковах. Бедный, он только еще отправляется в путь.
Каждый вычитанный в газете приговор – тюрьма или смертная казнь – для воспитателя мучительное memento[25].
Печаль, а не гнев, сочувствие, а не мстительность.
Но как же тебе не совестно взаправду сердиться? Смотри, какой он маленький, тощенький, слабенький и беспомощный. Не какой он будет, а какой он есть сегодня. На заре веселых возгласов и лазоревых улыбок. Ребенок знает, угадывает важность своей недоразвитости. Пускай забудется, пускай отдохнет! Каким сильным моральным двигателем в его грязной взрослой жизни будет воспоминание подчас лишь об одном этом человеке, кто к нему хорошо относился и в ком он не обманулся. Познал его, знал я, несмотря на это, продолжал любить. Он – воспитатель.
Ознакомительная версия.
