Несколько лет назад Саммерхиллу понадобился изолятор для больных. Мы решили построить его сами — простое здание из кирпича и цемента. Никто из нас в жизни не положил ни одного кирпича, тем не менее мы взялись за это дело. Несколько учеников помогали вырыть яму под фундамент и разобрали на кирпичи кое-какие старые постройки. Но дети требовали платы. Мы отказались платить. В конце концов изолятор был построен силами сотрудников и посетителей. Работа оказалась слишком скучной для детей, а перспектива попасть на больничную койку была, на их юный взгляд, слишком сомнительной. У них не возникло никакого личного интереса. Но некоторое время спустя, когда им захотелось иметь навес для велосипедов, они построили его совершенно самостоятельно, без помощи взрослых.
Я пишу о детях — не о том, какими они, на наш взрослый взгляд, должны быть, а о том, каковы они в действительности. Их чувство общности — чувство социальной ответственности — не разовьется еще лет до 18 или даже позже. Их интересы сиюминутны, и будущее для них не существует.
Мне никогда еще не приходилось видеть ленивого ребенка. То, что называют ленью, обычно отсутствие либо интереса, либо здоровья. Здоровый ребенок не может пребывать в праздности, ему постоянно нужно чем-нибудь заниматься. Я знал когда-то одного очень здорового парня, которого считали ленивым. Математика его не интересовала, но школьная программа требовала, чтобы он учил математику. Конечно, он не хотел ею заниматься, учитель математики считал его лентяем.
Недавно я где-то прочел, что, если бы парочка, решившая провести вечер вне дома, не пропустила ни одного танца, это было бы все равно что прошагать по двадцать пять миль. Тем не менее парочка не особенно устала бы — ведь они получали удовольствие на протяжении всего вечера, при условии, конечно, что не наступали друг другу на ноги. То же и с ребенком. Мальчик, который в классе кажется ленивым, может часами играть в футбол.
У меня ушло немало времени, прежде чем я сумел принять как данность то, что семнадцатилетние совершенно не стремятся мне помогать, когда я сажаю картошку или пропалываю лук, они предпочитают часами возиться с двигателями, мыть машины или собирать радиоприемники.
Правда начала проясняться для меня в тот день, когда я вскапывал огород у моего брата в Шотландии. Я не получал удовольствия от работы, и вдруг до меня дошло, в чем тут дело, — я вскапывал огород, который для меня ничего не значил. Так же и мой огород ничего не значит для этих мальчишек, в то время как велосипеды или мотоциклы значат для них очень много. Подлинный альтруизм приходит много позже, но определенная доля эгоизма сохраняется и в нем.
У малышей отношение к труду совершенно иное, чем у подростков. В Саммерхилле младшие — от 3 до 8 лет — могут работать, как негры, размешивая цемент, подвозя на тележках песок или очищая старые кирпичи и вовсе не помышляя о вознаграждении. Они идентифицируют себя со взрослыми, и такая работа для них — как воплощение мечты.
Однако лет с 8 или 9 и вплоть до 19–20 желание заниматься скучным физическим трудом отсутствует начисто. Это справедливо для большинства детей, хотя бывают, конечно, и такие, которые проявляют трудолюбие в самом раннем детстве и сохраняют его на протяжении всей жизни.
В действительности мы, взрослые, слишком часто эксплуатируем детей. «Мэрион, сбегай к почтовому ящику, опусти это письмо!» Дети ненавидят, когда их так используют. Всякому нормальному ребенку кажется, что забота родителей не требует какого-либо усилия с его стороны. Он чувствует, что такая забота — его естественное право, но одновременно понимает: от него ожидают и даже считают, что он обязан выполнять десятки лакейских заданий и множество рутинных действий, от которых сами родители рады уклониться.
Как-то я прочел об одной школе в Америке, которая была построена самими учениками. Мне тогда показалось, что это идеальная ситуация. Теперь я думаю иначе. Если дети построили свою школу, то можете быть уверены, что рядом находился какой-нибудь веселый и доброжелательный, но облеченный властью джентльмен, постоянно и с энтузиазмом их подгонявший. Когда такой власти нет, дети сами не строят школ.
Здоровая цивилизация, на мой взгляд, не должна привлекать детей к работе по крайней мере до 18 лет. Многие мальчики и девочки переделают немало всякой работы и до того времени, когда им исполнится 18, но эта работа будет для них игрой, с родительской точки зрения вероятнее всего экономически совершенно невыгодной. Я с тоской думаю о гигантском количестве работы, которую приходится выполнять студентам при подготовке к экзаменам. И понимаю, почему в довоенном Будапеште почти у 50 % учащихся после сдачи вступительных экзаменов в университеты наблюдались тяжелые физические или психические нарушения.
Причина, по которой мы здесь, в Саммерхилле, постоянно получаем такие прекрасные отзывы о наших бывших учениках, занявших ответственные посты, состоит в том, что эти мальчики и девочки прожили стадию эгоцентрических фантазий в Саммерхилле. Став молодыми взрослыми, они способны встретиться с реалиями жизни безо всякой неосознанной тяги к детским играм.
Саммерхилл можно определить как школу, в которой игра имеет первостепенное значение. Я не знаю, почему дети и котята играют. Полагаю, дело в энергии.
Когда я думаю об игре, то имею в виду не спортивные площадки и организованные игры, а проявления фантазии. Организованные игры предполагают мастерство, состязание, взаимодействие; детская игра не требует никакого мастерства, редко включает состязание и еще реже — командное взаимодействие. Малыши обожают играть в разбойников — со стрельбой и сражениями на мечах. Дети играли в них задолго до наступления эры кино. Книги и фильмы иногда привносят какие-то оттенки в некоторые игры, но суть этих игр одна и та же, она живет в душах детей всего мира.
Шестилетки в Саммерхилле играют весь день напролет — играют со своими фантазиями. Для маленького ребенка фантазия и реальность очень близки друг к другу. Когда десятилетний мальчишка вырядился призраком, малыши сначала визжали от восторга: они знали, что это всего лишь Томми, и видели, как он заматывался в простыню. Но когда он напал на них, они все завопили от ужаса.
Маленькие дети живут своими фантазиями и воплощают их в действие. Мальчишки от 8 до 14 лет играют в разбойников и постоянно кого-нибудь «убивают» или «улетают» в небеса на своих деревянных самолетах. Маленькие девочки тоже проходят через эту разбойничью, гангстерскую стадию, только у них она не принимает форму вооруженных столкновений, а разворачивается в сфере личных отношений. Шайка Мэри противостоит шайке Нелли, и между ними происходят постоянные ссоры и обмены грубостями.
Противостоящие шайки мальчишек враждуют только в игре. Поэтому с маленькими мальчиками ладить легче, чем с девочками.
Мне так и не удалось установить, где у них пролегает граница между фантазиями и действительностью. Когда девочка приносит кукле еду на маленькой игрушечной тарелочке, верит ли она, что кукла живая? Игрушечный конь-качалка — это настоящий конь? Когда мальчик кричит: «Огонь!» — и потом стреляет, верит ли он, что ружье у него в руках — настоящее? Я склонен думать, что, когда игра в разгаре, дети и в самом деле воображают, что их игрушки — настоящие вещи, и, только когда вмешивается какой-нибудь бестактный взрослый и тем самым напоминает, что все происходящее плод их воображения, они с размаху шлепаются обратно на землю. Ни один чуткий родитель никогда не станет разрушать мир детской фантазии.
Мальчики, как правило, не играют с девочками. Они играют в разбойников и в «пятнашки», устраивают себе тайные убежища на деревьях, роют землянки и окопы.
Девочки редко организуют какие-нибудь игры. Освященные веками игры в учительниц и врачей неизвестны свободным детям, потому что они не ощущают необходимости имитировать власть. Младшие девочки играют в куклы, а те, что постарше, похоже, получают большее удовольствие от общения с людьми, нежели с предметами.
У нас часто выходили на поле смешанные хоккейные команды. В карты и другие настольные игры дети обычно тоже играют смешанными группами.
Дети обожают шум и грязь, они топают по лестнице, орут как сумасшедшие, не берегут мебель. Если они играют в салки, то снесут попавшуюся им на пути фарфоровую вазу, даже не заметив этого.
Матери, как правило, недостаточно играют со своими детьми. Они, видимо, полагают, что довольно сунуть в коляску мягкого плюшевого мишку, чтобы как-то занять малыша на час-другой, забывая о главном — детям надо, чтобы их обнимали и тискали.
Если принять, что детство — это жизнь в игре, то хочется спросить: как мы, взрослые, обычно учитываем этот факт? Мы его игнорируем. Мы забываем о нем вовсе, потому что игра кажется нам потерей времени. И поэтому мы возводим громадную городскую школу с множеством комнат и дорогостоящего оборудования для преподавания, в которой чаще всего отводим для игр лишь очень небольшое и строго определенное место.
