Но обратимся к самому докладу: «Инспекторов… несколько удивили финансовые трудности, на которые жаловался директор». Мои жалобы были вызваны в основном нашей тяжелой тогдашней задолженностью, но не только ею. В докладе упоминается годовая зарплата в 96 фунтов, но с тех пор мы постарались учесть рост цен на протяжении последних лет, так что средняя годовая зарплата повысилась практически до 250 фунтов. При таких расходах почти ничего не остается на ремонт зданий, покупку новых приборов и т. п. Однако всякого рода разрушения в Саммерхилле гораздо значительнее, чем в обычной строгой школе. Саммерхиллским детям позволено естественно проживать разбойничий период их развития, а следовательно, у нас существенно больше ломается мебели.
В докладе отмечено, что у нас 70 детей. Сегодня их число снизилось до 45 — факт, который некоторым образом компенсирует малую зарплату.
В докладе говорится также о слабом преподавании для 8-10-летних детей. Да, эта трудность была у нас всегда. Даже превосходному учителю с трудом удается наладить обычную для частной школы учебную работу, хотя бы уже потому, что детям предоставлена свобода заниматься другими вещами. Если бы детям в возрасте 10–12 лет в любой частной школе была дана возможность лазать по деревьям или копать землянки, вместо того чтобы ходить на уроки, их результаты были бы такими же, как наши. Но мы просто принимаем тот факт, что у наших мальчиков и девочек настанет период, в течение которого уровень их учебных достижений снизится. Мы принимаем это спокойно, ибо считаем, что в этот период их жизни игра для них важнее, чем учение.
Даже если признать, что дети этого возраста существенно отстают по школьным предметам, остается справедливым, что уже через год те же самые дети, став старше, сдают оксфордские экзамены с очень хорошими результатами. Наши ученики были проэкзаменованы в общей сложности по 39 предметам, т. е. в среднем по шести с половиной предметам на каждого ученика. Результат таков: 24 оценки «очень хорошо», т. е. более 70 %. Из всех 39 экзаменов только один был провален. Несоответствие ученика 8—12 лет в Саммерхилле требованиям обычной школы вовсе не обязательно означает, что он будет так же отставать и тогда, когда перейдет в старшие классы. Что до меня, то мне всегда нравились те, кто не сразу после старта вырывается вперед. Мне приходилось видеть, как одаренные дети, в 4 года декламировавшие Мильтона[26], к 24 годам становились пьяницами и бездельниками. Мне нравится, когда человек лет в 50 с лишком говорит, что он не знает, чем бы ему еще заняться в жизни. У меня есть подозрение, что мальчик, который в 7 лет точно знает, кем он хочет быть, на самом деле чувствует себя неполноценным и впоследствии попытается тем или иным способом спрятаться от жизни.
В докладе говорится: «Создать ситуацию, в которой процветало бы академическое образование преимущественно интеллектуального толка, причем самого высокого класса, было бы, конечно, большим достижением, но на самом деле такое образование здесь не процветает и эта великая возможность оказывается упущенной» — единственный абзац, в котором инспекторы не смогли подняться над своими академическими пристрастиями. Наша система успешно работает, когда ребенок стремится к академическому образованию, и результаты экзаменов показывают это. Но, возможно, здесь инспекторы имели в виду, что при лучшей постановке обучения для 8-12-летних большее число детей «захотело бы» сдавать выпускные и вступительные экзамены.
Не пора ли нам поставить академическое образование на подобающее ему место? Академическое образование слишком часто пытается сделать шелковый кошелек из свиного уха. Не знаю, чем бы могло помочь академическое образование некоторым из бывших учеников Саммерхилла — модельеру, парикмахеру, танцовщику, нескольким музыкантам, нескольким няням для малышей, нескольким механикам, нескольким инженерам и полдюжине актеров.
И все-таки это справедливый доклад, искренний и великодушный. Я публикую его просто потому, что хочу дать читательской аудитории возможность увидеть Саммерхилл не только моими глазами. Заметьте, доклад не содержит никакого официального признания со стороны министерства образования. Лично меня это нисколько не волнует. Тем не менее такое признание было бы желательно по двум причинам: наши учителя в этом случае подпадали бы под государственную систему пенсий по выслуге лет, а у родителей учеников было бы больше шансов получить помощь от местных муниципалитетов.
Я хотел бы также отметить тот факт, что у нас не было никогда никаких трудностей в отношениях с министерством образования. Любой мой запрос или приход в министерство всегда встречался любезно и дружелюбно. Единственный отказ, который я получил, случился сразу после войны — тогда министр отказался разрешить одному скандинавскому родителю беспошлинно ввезти стройматериалы и поставить дом.
Когда я думаю о том властном интересе, с которым относятся к частным школам европейские правительства, я радуюсь, что живу и работаю в стране, предоставляющей такие широкие возможности для частной инициативы. Я проявляю терпимость по отношению к детям, министерство проявляет терпимость по отношению к моей школе. Я доволен.
Теперь, когда мне идет 84-й год, я чувствую, что уже не буду писать следующую книгу об образовании, ибо смогу предложить мало нового. Но кое-что я должен сказать в свою пользу: последние 40 лет я провел не за созданием теорий о детях. Большая часть всего, что я написал, основана на наблюдениях за детьми и на совместной жизни с ними. Вначале я действительно черпал свое вдохновение из Фрейда, Гомера Лейна и других. Но со временем я научился отбрасывать теории, которые не выдерживали проверки реальностью.
Странное занятие — писательство. Как будто выступая по радио, автор отправляет какое-то сообщение людям, которых не видит и даже не может сосчитать. Моя аудитория всегда была особенной. Те, кого можно назвать официальной публикой, не желают меня знать. Работникам Би-Би-Си наверняка никогда не пришло бы в голову пригласить меня на радиопередачу об образовании. Ни один университет, включая мой родной Эдинбургский, никогда бы не подумал предложить мне почетную степень. Когда я читаю лекции студентам Оксфорда или Кембриджа, ни один профессор или доцент не приходит меня послушать. Я полагаю, что могу всем этим гордиться, ибо, когда тебя признают чиновники, это означает, что ты устарел.
Было время, когда я обижался, что «Таймс» ни разу не опубликовал ни одного моего письма; сегодня я воспринимаю отказы газеты как комплимент.
Этим я не хочу сказать, что вполне перерос желание признания. И все же с возрастом происходят определенные изменения, особенно в структуре ценностей. Недавно я читал лекцию 700 шведам, набившимся в шестисотместный зал, и не испытывал от этого ни восторга, ни гордости. Я полагал, что мне это действительно безразлично, пока не задал себе вопрос: «А как бы ты себя чувствовал, если бы в аудитории было всего 10 человек?» Ответом было: «Ужасно бы расстроился!» Так что хотя тщеславия у меня и в самом деле нет, но и разочарований я не хочу.
Амбиции с возрастом умирают, но признание — это другой вопрос. Мне бы не хотелось увидеть книгу с названием, скажем, «История прогрессивных школ», в которой не было бы упомянуто о моей работе. И вообще, до сих пор мне не довелось еще встретить человека, который был бы искренне равнодушен к признанию.
У возраста есть свой комический аспект. Годами я старался идти в ногу с молодыми — молодыми учениками, молодыми учителями, молодыми родителями, — видя в старости тормоз прогресса. Теперь, когда я состарился и стал одним из тех Стариков, против которых я так долго выступал, я чувствую себя иначе. Недавно, когда я беседовал с 300 студентами в Кембридже, я чувствовал себя самым молодым человеком в зале. Это правда. Я сказал им: «Зачем вам нужно, чтобы такой старый человек, как я, приходил и рассказывал вам о свободе?» Теперь я размышляю о жизни не в категориях юности и старости. Мне кажется, что годы мало влияют на образ мыслей человека. Я знаю 20-летних парней, которым 90, и 60-летних мужчин, которым 20. Я думаю о людях, используя понятия свежести восприятия, энтузиазма, отсутствия консерватизма, омертвелости или пессимизма.
Не знаю, смягчился я с годами или нет. Я совсем не так легко, как раньше, переношу дураков, меня гораздо сильнее раздражают скучные разговоры и меньше интересуют личные проблемы разных людей. Но я слишком много их выслушал за последние 30 лет. Меня гораздо меньше интересуют веши, и мне редко хочется что-нибудь купить. Я уже сто лет не заглядывал в витрину магазина одежды. И даже любимые раньше магазины инструментов на Юстон-роуд больше меня не привлекают.
Если я и достиг того этапа, когда детский шум утомляет меня больше, чем раньше, я не могу сказать, что возраст принес с собой нетерпимость. Я по-прежнему могу спокойно смотреть, как ребенок делает всякие глупости, изживая свои старые комплексы, зная, что придет время и этот ребенок станет хорошим гражданином. Старость утишает страхи, но и ослабляет мужество. Раньше, много лет назад, увидев мальчишку, который грозит выпрыгнуть из высокого окна, если не будет сделано то, что он хочет, я бы с легкостью сказал ему: «Вперед, прыгай!» Я не слишком уверен, что сегодня я сделал бы то же самое.
