Я резко поворачиваю голову к нему. Морган улыбается странно, все глядя в окно, и поет… Господи ты Боже мой… Я са-сем один. Нет-нет, ни на какие другие слова это не похоже…
— Я совсем один, — слышу я. — Я совсем оди-и-и-ин…
— Морган, — я обнимаю его покрепче. — Тс-с. Папа-то тут, рядом.
— Я совсем оди-и-и-ин, — громко поет он.
Я осматриваюсь — вроде никто на нас не смотрит, но я ощущаю ужас: ведь это первое предложение, которое он в своей жизни произносит спонтанно, и… оно совершенно правдиво.
— Я совсем оди-и-и-ин…
— Тс-с-с. Все хорошо, все хорошо.
Он не обращает на меня внимания; спокойно поет себе громче и громче.
— Морган, — подступаюсь к нему я, — хочешь, снова споем вместе про трех обезьянок?
— Я совсем оди-и-и-ин…
— Три малышки-обезьянки распры…
— Я совсем оди-и-и-ин…
Он уже вопит во весь голос, и мы выскакиваем из автобуса на следующей остановке; я тащу его поскорее — к дому, к кафе с мороженым, к магазинам игрушек, к чему-нибудь! Он скачет рядом со мной.
— Я совсем оди-и-и-ин…
— Морган… — я его поднимаю. — Посмотри на меня. Я здесь. Папа рядом с тобой.
— Я…
— Погляди-ка, — я вытаскиваю расписание из кармана, куда рассеянно засунул его в автобусе. — Гляди-ка, какие здесь цифры. Красивые, правда?
Морган замолкает и внимательно изучает расписание.
— Два тридцать пять, — наконец говорит он.
Пока я несу его домой, он погружен в расписание четырнадцатого маршрута.
Составление расписания невозможно без математики. Особенно важны здесь операции, связанные с комбинаторной оптимизацией. Но, как и предполагается с самого начала, расписания не могут соблюдаться безукоризненно. «У трамвайного движения в городах есть расписание, — терпеливо объяснял мне один математик. — Но ведь все знают, что расписание можно учитывать разве что в отношении частоты движения, которую оно подразумевает». В их единой логике есть нечто утешительное, каждый же малейший пересмотр движения транспорта несет в себе намек на новизну.
Коллекционирование расписаний — дело, требующее своеобразной преданности. Этим увлечено множество людей практически во всех уголках земного шара. В Дюссельдорфе базируется Internationalen Interressengemeinschaft der Fahrplansammler[46]; остается только надеяться, что эта организация называет себя каким-нибудь сокращением. Американская национальная ассоциация коллекционеров расписаний в течение десятилетий устойчиво объединяет порядка пятисот членов, и кажется, все до одного — мужчины. Члены Ассоциации даже собираются на ежегодный съезд; в прошлом году он проходил в Цинциннати, в гостинице «Холидей Инн», в течение двух дней. Британские любители могут теперь наслаждаться переизданным в твердом переплете сборником «Расписания железной дороги в Брэдшоу» — да-да, старые расписания переиздали, — а уж если прихоть заставит, то можно вступить в Общество транспортных билетов, члены которого собирают корешки от билетов из разных мест. Британцы собирали билетные корешки веками; еще до появления железной дороги существовали коллекционеры квитанций с дорожных застав. Хотите заглянуть на другое полушарие? Пожалуйста: можете вступить в Австралийское общество коллекционеров расписаний.
Данная организация издает два бюллетеня, один из них называется «Застольные беседы». Это странное чтиво; вы легко можете представить, до чего вообще странны подобные коллекционеры в своем увлечении. В одном из выпусков 1998 года содержится письмо иммигранта из Гонконга по имени Дерек Ченг — по-видимому, одного из самых молодых членов Общества:
Еще три года назад я представления не имел, как выглядят расписания. А сейчас я просто без ума от них. У меня собраны расписания 1966 автобусных маршрутов по всей Австралии. Будучи родом из Гонконга, я не знал о расписаниях ничего. Там они не публикуются.
В школе, продолжает он, его высмеивали из-за «нелепого и дурацкого» интереса — но среди собратьев по коллекционированию расписаний он чувствует себя как рыба в воде.
Среди чисел безопасно.
Морган, забравшись на колени к Дженнифер на диване в гостиной, настойчиво сует ей в руку свой планшет для рисования.
— Один, — говорит он.
— Написать тебе цифру один?
— Один.
— Хорошо, — она записывает единицу, а под ней рисует точку, чтобы обозначить количество, связанное с этой цифрой. Но он немедленно стирает ее.
— Два, — говорит он.
На планшетке появляются цифра два и пара точек рядом; дальше я, подметая пол, наблюдаю, как этот процесс повторяется, перевалив уже за тридцать. На цифре тридцать два Морган внезапно останавливается.
— Один, — говорит он снова.
— Один! — Дженнифер записывает требуемую цифру. Морган серьезно изучает ее, потом забирает у нее ручку и что-то добавляет.
— Пол, — зовет она. — Подойди посмотреть.
Отложив веник в сторону, я смотрю на потрепанный планшет. Он добавил две точки и кривую загогулину — глазки и рот.
Морган стирает свой рисунок.
— Два, — он улыбается и вновь переделывает цифру.
— Три.
— Здорово получилось, Морган! Что за смешная рожица!
Улыбаясь, он возвращается к своему делу.
— Четыре.
Йик. Йик. Йик.
Он прыгает на кровати, пружины под его ногами скрипуче протестуют. Один матрас таким образом уже вышел из строя, сейчас второй столь же стремительно движется к гибели. Весу в Моргане не больше двадцати фунтов, но прыгает он ежедневно, час-два: подпрыгивает высоко, потом низко. В спальне стоят две кровати — наша большая и его сдвоенная, и его любимейшее занятие — включить какую-нибудь видеозапись и смотреть, прыгая рикошетом по комнате: взад-вперед, взад-вперед. Сейчас его танец происходит под сопровождение детского кулинарного шоу.
— Покрываем сверху рулетики глазурью, — щебечет телевизор.
И тут он начинает опять.
— Я совсем один.
— Ох, Морган…
— Я совсем а-а-адин.
— А теперь печем пирог! — продолжает ворковать ведущий.
Я добираюсь до Моргана, однако он отпрыгивает на другую кровать, хлопая в ладоши.
— Я-а-а-а са-а-всем а-а-дин.
Я просто в смятении.
— Морган, тщ-щ-щщщ…
— Я совсем один.
Я держу его, успокаиваю, но все, что ему нужно — это прыгать с одной кровати на другую, хлопая в ладоши и кувыркаясь. Произносит он это с улыбкой, и из-за этого-то мне тревожнее всего. «Я один — я совсем один…» А помочь я ему не могу. И тут вдруг я слышу музыку из телевизора, сопровождающую его вопли.
— Я-а-а-а са-а-всем а-а-дин, — но поет он… одновременно с видеозаписью. Да-да, он подпевает ребенку на видеозаписи — и, как и тот, он настолько изменил все слоги, что от звуков и ритмов мало что осталось.
Так вот что он поет:
Только булочки — целыми днями!
Только булочки — целыми днями!
Только булочки — це-е-е-елыми днями![47]
Я валюсь на кровать. Да нет здесь никакого глубокого одиночества, нет никакого экзистенциального отчаяния — обычная песенка для трехлетнего малыша.
Он вообще счастливейший ребенок из всех, кого я когда-либо видел. Для меня не проходит и дня без боли, когда вдруг, неожиданно, до самого нутра, пронзает мысль, что когда-нибудь — когда мы умрем, когда он станет стариком — он действительно будет совсем один. Конечно, такое беспокойство — что станет с вашими детьми после вашего ухода, когда они будут еще старше, чем вы сегодня, — знакомо любому родителю. Но аутисты ведь сталкиваются с намного более сильными поводами для тревог: в их собственном мире их поджидают одиночество, депрессия, полная изоляция — и что с ними будет, когда вы не сможете быть рядом? Кто сможет помочь?
— Только… булочки… целый… день.
Морган поглядывает на меня с улыбкой и все прыгает и прыгает.
Время позднее, Морган уже давно спит. Дженнифер склонилась над холстом: картина изображает русалок, смотрящих телевизор.
— Завтра мне к врачу, — говорит она. — Спросить у нее?
— Да… Да, давай спросим.
— Я хочу сказать, если у нас не получится, если она не советует, то…
— Можем усыновить, — говорю я.
— Можем. В любом случае — не хочу, чтобы Морган остался единственным ребенком.
— Быть в мире совсем одному — это слишком трудно. Любому человеку.
— Ну а если она скажет, что это возможно… — она проводит длинную тонкую линию. — Это наш шанс.
— Я слышал, вероятность — четыре процента. Но на самом деле уверенно никто сказать не может.
Вероятность аутизма больше у первенцев и у мальчиков. Если мы решаемся на второго ребенка, особенно если родится девочка, то шансы — не более четырех процентов. Хотя цена всем этим вычислениям и диаграммам… вполне возможно, что реальная вероятность выше. Но что, в сущности, означает вся эта цифирь? Четыре процента… или сколько-то там процентов… чего? «Четыре процента» — это только еще один способ спросить у себя: готовы ли мы пройти через все это еще один раз?
