«Своим» он, однако, не стал. Репутация самозванца не позволяла ему стать транспортным служащим. Попытки получить работу ни к чему не привели. При этом для сотрудников подземки, не подозревавших о том, что Дариус не один из них, он был совершенно убедителен как коллега, его очень любили за энтузиазм, с которым он иногда присоединялся к той или иной работе. Порой его просто-напросто звали на помощь. На каждый раз, когда Мак-Коллум попадался за вождением поезда, приходились десятки раз, когда это проходило незамеченным. Проведя несколько недель на разных работах — то водя специальный транспорт, предохраняющий дорогу от обледенения, то проверяя неисправное электрооборудование, то отправляясь в ночные командировки по проверке состояния путей, — он все-таки попался какому-то администратору. Всего Мак-Коллума арестовывали девятнадцать раз, причем самый последний привел его, как рецидивиста, в тюрьму строгого режима на пятилетний срок.
Так что теперь двадцать один час в сутки он содержится в одиночной камере: как несклонного к насилию и погруженного в свой внутренний мир, Мак-Коллума ради его же безопасности изолируют от других заключенных. Мак-Коллум повсюду в камере развесил мрачные самодельные таблички: «Поезд не обслуживается». Все, что ему надо, — это быть поближе к поездам. Пожалуй, он мог бы стать лучшим сотрудником нью-йоркского сабвея. Но, заявляет начальство метрополитена, другого выбора у них нет.
Порой — именно порой — дела могут идти и по более оптимистичному пути. У одной пары в Лос-Анджелесе есть сынишка, навязчиво озабоченный всем, что связано с мусором и его переработкой. Ему известны маршруты сбора мусора, марки и типы всех мусоровозов; эта тема преобладает в его разговорах. Так вот, договорившись с коммунальными службами, родители устроили праздник по поводу его семилетия как раз на местной свалке. «Лос-Анжелес Таймс» послала своего репортера посмотреть на это, в счастливом неведении относительно того, насколько особенным может оказаться этот мальчик. «Представления не имеем, откуда этот интерес взялся, — цитирует „Таймс“ его маму. — Началось это, когда ему было два года». Родители совершенно спокойно смотрят на то, что их ребенок может провести рядом с мусором всю жизнь — лишь бы это приносило ему радость.
«Он заявил, что хочет поступить в колледж и выучиться на водителя мусоровоза», — подытожил журналист.
Морган идет между мною и Дженнифер (держа свой школьный портфель именно так, как мы его учили) и считает шаги.
— Тридцать один, тридцать два, тридцать три…
Начинает скакать, повисая на наших руках, как на канатах, подпрыгивая и раскачиваясь.
— Морган, — объявляю я ему, — мы идем в твой новый класс. Гляди-ка!
— Гляди-ка, — вторит он.
Как только мы входим, Морган освобождается от нас и от портфеля и бежит в полное людей помещение, тут же «ныряя» в большое ведро с конструктором.
— Здравствуйте! — учительница пожимает нам руки. — Вы, вероятно…
Мы, вероятно, родители. В классе уже полдюжины ребят, да и родители почти в полном составе здесь: в первый день занятий в классе для аутистов устроен день открытых дверей, так что в толкучке перемешаны все вместе — родители, дети, педагоги. Точнее, родители и ассистенты учителей толпятся по периметру классной комнаты и разговаривают; дети же обследуют столы, стулья, игрушки — кто тихо, кто бубня какие-то фразы или в возбуждении хлопая в ладоши. Играют с машинками, конструктором, другими игрушками, карандашами, и при этом — гнетущее зрелище! — все отдельно друг от друга. Они поглядывают на то, что делают другие, подражают этому, но никто из ребят не нарушает покой соседей. Как будто части какой-то сказочной, чудовищно сложной машины, рассыпанные по миру на долгие годы, неожиданно соединились, чтобы образовать загадочное целое.
— Ты видишь?
Дженнифер кивает:
— Словно члены одной семьи нашли друг друга.
Стоящий рядом чей-то папа, услышав наш разговор, смеется:
— Впервые сюда попали?
— Впервые… меня зовут Пол, — я пожимаю ему руку. — Во-он наш Морган. Мы давно ждали этих занятий, но только теперь у него возраст подошел.
— Три с половиной?
— Да-да, — киваю я. — У вас сын в этом классе?
— Вон там, — он показывает рукой. — Джамал. В фуражке проводника.
Действительно: в джинсовом комбинезоне и полосатой кепочке — вылитый Кейси Джонс[61].
— Любит поезда, видимо?
— Да, — сухо отвечает отец. — Наверное, можно и так сказать.
Мы смотрим, как Морган передвигается от одного стола к другому, и хотя он осознает присутствие рядом других мальчиков, он не вступает с ними в разговоры и не делает с ними ничего вместе. Других это вполне устраивает: они ведут себя точно так же. Никакого чувства неловкости эти дети друг с другом не испытывают: они равны. Ну это как… как если бы мы привезли тюленя на берег моря и стали наблюдать за ним. Вот он неуклюже соскальзывает с камня в воду и вдруг начинает свободно, без усилий скользить по волнам — он попал, наконец, в ту среду, для которой и был рожден.
Но ведь нельзя же их так просто предоставить самим себе… правда?
Когда стал известен диагноз Моргана, я думал только об одном: как его «починить»? Как снова сделать его «нормальным»? Да только нет этого «снова», поскольку никогда не было и «до того как». Он всегда был своеобразным, особенным: он таков, какой есть. Мне и теперь хотелось бы, чтобы он мог лучше приспосабливаться и чтобы не было у него чувства, что он какой-то «не такой». Только чуть-чуть специальных занятий, думал я, чуть-чуть помощи профессионалов — и вот он уже принят в обычную школу, учится с основным потоком детей. Конечно, было бы хорошо, если бы это получилось. Все было бы проще в этом случае. Ну а если не получится?..
Я оглядываю класс. Морган повторяет и повторяет один диалог из компьютерной игры — «Тигр пилит большой серебряной пилой», Джамал-«проводник» выстраивает кубики в строгие линии на столе. Один мальчишка, устроившись лежа под партой, изучает ее деревянные детали. Другой ребенок подбежал к краю классной комнаты, где из сделанных на уровне детского роста окошек разной формы видны травянистый склон, дерево с цветами, через которые проникает солнечный свет, рассыпаясь в маленькие узоры. Вот он внимательно разглядывает их, а теперь — кружится, закрыв глаза и хлопая в ладоши, потом останавливается, снова уставившись на дерево.
Что будет дальше? Ей-богу, не знаю. Аутисты из тех людей, которые делают себя сами: они не станут именно такими, какими вы стараетесь их вырастить. У одной знакомой писательницы аутичный ребенок пошел в массовый, «нормальный» класс, где у него сразу же начались большие неприятности. Каждому в классе было понятно, что он — Не Один Из Них. Его дразнили, издевались, бойкотировали; в конце концов она перевела ребенка в класс для аутичных детей. И здесь впервые он обрел друзей. Стал переписываться по электронной почте, часами разговаривать по телефону, играть вместе с друзьями в дурацкие компьютерные игры — и вот он счастлив! Так можно ли считать его обучение неудачей? Да вписываются ли они вообще в привычные нам нормальные схемы успеха и поражения?
Аутисты — это что-то вроде квадратного колышка. Забивать его в круглую дырку трудно, но не потому, что махать молотком — тяжелая работа. Вы таким образом только сломаете колышек. Что если вы в «нормальной» школе чувствуете себя несчастным? А в «нормальном» обществе превращаетесь в несчастного взрослого? Это что, победа? Это надо считать нормальным? Захочется ли вам в общий поток, если этот поток вас топит?
— Тебе надо что-нибудь в супермаркете? — я подбираю свой рюкзак и открываю входную дверь. — Я уже пошел.
Мой голос отдается гулким эхом в доме. Сегодня пятница — в этот день у Моргана нет занятий, а у нас высвобождается немного дневного времени на самих себя, поскольку Марк берет его гулять.
— Сто сорок два, — слышится бормотание Дженнифер из кухни. Это она подсчитывает свои очки, перемывая посуду. Потом, громче, ее ответ. — Я уже сходила с утра!
— Ага.
Бросив сумку, я вваливаюсь в кухню поцеловать ее — наверное, это снизит ее результат, ну и пусть! — и выхожу из дома.
— Молоко! — вдогонку кричит Дженнифер, когда я закрываю входную дверь.
Магазин полон дневных покупателей, таких же как я — неработающих родителей, людей свободных профессий, пенсионеров, студентов; в общем, полно народу того сорта, что внимательно следит за распродажами и высчитывает стоимость за килограмм. Стоя у полки с молочными продуктами и стараясь забраться рукой поглубже, туда, где обычно находится более свежее молоко, я вдруг слышу пение:
— Я не твой веник! Я не твой веник!
