Они не наивны, они реально оценивают положение дел, но не стенают и даже не выносят это свое понимание вовне, подбадривая друг друга.
Если мы обратимся к собственному опыту, то трудно, наверное, не заметить тревогу, охватывающую нас в ситуациях опасности, реальной или мнимой. Даже если мы припомним случаи, когда такая опасность не связана с угрозой для жизни, а лишь предполагает некоторые житейские осложнения и неприятности, если всего лишь не оправдываются наши завышенные ожидания и возникают ситуации неопределенности, то заметим, как щемящее чувство безысходной тоски овладевает нами. Чуть только возникает угроза нарушения привычного хода жизни, тревога охватывает нас.
Сердце сжимается и у капитана Миронова, и у Петра Гринева при понимании реальной опасности и опасении за близких, но, оказывается, что этим людям свойственна поразительная внутренняя стойкость. В чем ее истоки? Трудно не заметить, что у них какое-то иное отношение к жизни. При всей внешней неброскости, обыденности, приземленности существования они живут не только сиюминутным, потому и трагические обстоятельства не застают их врасплох. Просто они переходят от обычного хода жизни к испытаниям, не испытывая ни метаний, ни терзаний. Напротив, по словам Пушкина, «близость опасности одушевляла старого воина бодростию необыкновенной». Опасность, угроза смерти не парализует его волю, он смело смотрит в лицо опасности: «Умирать, так умирать: дело служивое!». Они каким-то удивительным образом удерживают в мировосприятии иное измерение жизни.
Казалось бы, какое отношение имеют к нам, современным людям, пушкинские герои, жившие в XVIII веке? Но и сегодня перед человеком стоит все тот же выбор: идти ли путем внутреннего диалога, прислушиваясь к своей совести, или приспосабливаться к внешним условиям, ставя во главу угла самореализацию, самоактуализацию и самоосуществление? Кроме того, в настоящее время широко распространились представления о том, что именно путь самоутверждения, сопряженный со снижением чувства вины и совести, и есть настоящий «путь к себе», и есть личностный рост. Распространение таких представлений не проходит бесследно, оказывая влияние на выбор человеком того или иного пути и, как следствие, на его судьбу. В наше время также нелегко порой сказать «нет» некоторым внутренним тенденциям и общественным представлениям, и человек идет у них на поводу.
В пушкинские времена, однако, человек при этом не был уверен, что осуществляет свободный выбор, а если и полагал так, то все же сомневался при этом. Даже Швабрин не думает, что он только следует своей «множественной идентичности», применяясь к обстоятельствам, или следует своему внутреннему «подлинному Я», как и положено делать всякому здравомыслящему человеку, и потому поступает правильно и хорошо. Наоборот, он знает, что поступает неверно. Не говоря уж о Петре Гриневе, который также не безгрешен, также идет на поводу своих стремлений к блестящей жизни, не чужд даже и тщеславных желаний, но не считает это верным и правильным. Пушкин точно и просто описывает обычный путь обычного русского человека. Пушкинские герои ошибаются, но при этом исправляют свои ошибки. Петр Гринев и мечтает о блестящей веселой жизни, и не лучшим образом доказывает, что он уже не ребенок, и поддается различным влияниям, и впадает в депрессию в трудных обстоятельствах. Но он раскаивается, прислушивается к своей совести, и его жизнь радикально изменяется.
Маша Миронова падает в обморок от грохота орудийного выстрела, она застенчива и чувствительна, но она же проявляет удивительную внутреннюю стойкость. Маша любит Петра, для нее мучителен отказ его родителей благословить их брак, но она не соглашается выйти за него против их воли. В лагере повстанцев она совершенно бесправна, ей грозит смерть, но эта чувствительная девушка оказывается на удивление стойкой. Когда пушкинские герои прислушиваются к голосу совести, изменяются обстоятельства, жизнь изменяется, происходят удивительные события, «странные происшествия».
Нельзя сказать, что Петр или Маша были очень озабочены собственным личностным развитием: они живут, думая и заботясь, скорее, о другом, нежели о себе. Им не свойственно переживание собственной значимости. Ощущение собственной ценности характерно, скорее, для людей, отвергающих совесть, например, для Швабрина.
Еще более оно характерно для героев Ф. М. Достоевского, таких, как Лужин («Преступление и наказание»), старший Валковский («Униженные и оскорбленные»), старший Верховенский («Бесы»), в высшей степени оно характеризует Фому Опискина («Село Степанчиково и его обитатели»). Если мы обратимся к более близким нам временам, то переживанием собственной значимости были преисполнены очень многие, в том числе, те, о которых писал А. И. Солженицын: «По роду деятельности и по сделанному жизненному выбору лишенные верхней сферы человеческого бытия, служители Голубого Заведения с тем большей полнотой и жадностью жили в сфере нижней. А там владели ими и направляли их сильнейшие (кроме голода и пола) инстинкты нижней сферы: инстинкт власти и инстинкт наживы. Особенно — власти. В наши десятилетия она оказалась важнее денег» [72].
В то же время разве характерно такое переживание для Алеши Карамазова или старца Зосимы? Для внутренне диалогичного человека не свойственно чувство собственной самоценности, скорее, напротив, он обостренно видит неполноценность, ущербность «наличного Я», он недоволен собой, но в то же время не отождествляет себя совершенно со своим «наличным Я» и не сводит себя к нему, зная, что есть в нем и нечто иное. Потому он не впадает в уныние и отчаяние по поводу своей ущербности. Вообще, он, как это не покажется парадоксальным, не особо озабочен собой, своим личностным развитием. Не переживание самоценности, а смирение, скорее, характерно для такого человека.
В смирении человек прислушивается к совести, поэтому он не может считать себя ценным или значимым. Но это и не «пришибленность», и не согласие на всё, что угодно, «раз уж я такое ничтожное и нелепое существо». Переживание полной ничтожности, отсутствие всякого достоинства мучительно и толкает на путь самоутверждения и самолюбия. А смирение не противоречит достоинству; человек видит свою ущербность, но не сводит себя к ней, к неполноценности, к греху. Если мы так относимся к себе, то так же будем относиться и к другому. Если человек преисполнен собственной ценности, если считает себя достойным многого, полагает, что все принадлежит ему «по праву», тогда не грех и оттеснить другого. Так начинается «победительный» путь. К сожалению, в настоящее время он нередко считается единственно оправданным. Вот только путь самоутверждения оказывается путем потери себя и погружения в тревогу.
Если мы прислушиваемся к своей совести, то потихоньку движемся к себе настоящим, но это продвижение не сопровождается растущим переживанием собственной значимости, а, скорее, приводит к большему вниманию, уважению, заботе о другом человеке. Состояние внутреннего мира, смирение означает, по словам владыки Антония [73], мир с Богом, с совестью, с людьми, чей суд отображает Божий суд. Одновременно это — примирение с обстоятельствами жизни, состояние человека, который всё, что ни случается, принимает из рук Божиих. Такой человек не замкнут на себе, на своих стремлениях и желаниях. Путь внутреннего диалога, путь к себе оказывается в этом случае дорогой к ближнему.
Глава 7
Нужен ли нам другой?
Отношение к другому человеку — одна из основных тем психологии. Потребность в другом, в сопричастности, видится учеными как одна из основных потребностей человека, удовлетворение которой необходимо для его развития. Но что понимать под «нуждой в другом», под «потребностью в другом»? Такая нужда свойственна и животным: и маленьким зверятам необходим другой, без него они попросту не выживут. Другой, радикально другой необходим и взрослым животным, хотя бы для потребления. Не напоминает порой наша потребность в другом стремление проглотить его? Разве не нуждается в другом тот, кто грабит своего ближнего? Но назовем ли мы его личностно развитым? А что можно сказать о человеке, стремящемся психологически поглотить другого, чтобы тот жил его чувствами, думал его мыслями? Назовем ли личностно развитым и его? Порой мы видим в других только материал, сырье:
Мы все глядим в Наполеоны;
Двуногих тварей миллионы
Для нас орудие одно… [74]
Человек, изучающий другого, наблюдающий за ним, удовлетворяющий свой научный или житейский интерес, наверное, тоже удовлетворяет свою потребность в другом. Но хотим ли мы оказаться на месте объекта наблюдения? Действительно, «нехорошо быть человеку одному» (Тов. 8:6), и при неспособности к подлинному общению другой может оказаться средством для поддержания нашего душевного благополучия. Например, Печорин говорит: «Я чувствую в себе эту ненасытную жадность, поглощающую все, что встречается на пути; я смотрю на страдания и радости других только в отношении к себе, как на пищу, поддерживающую мои душевные силы» [75]. Возможно, это искаженная потребность в другом. Каковы тогда не искаженные формы такой потребности; в чем особенность человеческой потребности в другом?
