Естествознанию в этот период в обширнейшем смысле оказывалось покровительство не только с теоретической, но и с практической точки зрения как наиважнейшему условию процветания государства.
В европейской ботанике безраздельно господствовали идеи Линнея, имевшего в шестидесятые годы колоссальный научный авторитет. Судьба благоволила к Линнею — в 1762 году шведский сейм утвердил его во дворянстве. На фамильном гербе было изображено яйцо, как символ постоянно обновляющейся природы. Яйцо — на щите, окрашенном в три цвета: черный, зеленый и красный, символизирующие три царства природы. Внизу герба — его девиз «Famam extendere factis»[8]. Этот девиз в полной мере соответствовал самому Карлу Линнею, создавшему основополагающие научные труды, которые при жизни принесли ему громкую славу и почёт.
Е.Г. Бобров, русский биограф Линнея, приводит его чрезвычайно важное письмо, написанное брату и сестрам в родную деревню Стенброхульт. Оно позволяет нам понять мироощущение гения в тот момент: «Я стал профессором, королевским врачом, кавалером и дворянином. Я был удостоен увидеть больше из чудесных созданий Творца, в чём я видел величайшую радость, чем кто нибудь из смертных до меня. Я послал моих учеников во все четыре части Света. Я написал больше, чем кто-нибудь другой из ныне живущих; 72 мои собственные книги находятся на моём столе. Имя моё стало известным и достигло до самых Индий, и я получил признание как крупнейший в своей науке. Я стал членом почти всех научных обществ: в Упсале, Стокгольме, Петербурге, Берлине, Вене, Лондоне, Монпелье, Тулузе, Флоренции и недавно в Париже, где был назван в ряду восьми наиболее знаменитых людей мира». Он был тщеславен, как все великие люди, и не жаловал тех, кто не склонялся перед его величием. Может поэтому никто из учеников и не превзошёл учителя.
Именно в эти годы на научном небосклоне Европы стремительно восходила звезда Палласа. Пётр Симон Паллас родился в то время, когда линнеевские идеи уже проникли в умы естествоиспытателей. И как это бывает с идеями, которые появились в нужное время и были правильно сформулированы, да еще и подкреплены упорством и талантом их автора, они очень быстро распространились по Европе.
Палласу незачем было проникаться идеями Линнея — он уже не мыслил другими категориями. Его предначертанием было развивать естествознание на заложенном Линнеем фундаменте. Поэтому Линней ему представлялся, скорее всего, как почётный анахронизм, который следовало уважать, но жизнь и научное развитие ботаники требовали идти дальше. Тем более, что естествоиспытателей того времени влекли и другие идеалы. Главной альтернативой линнеевскому пониманию устройства природы были идеи Бюффона. Единственное, что объединяло этих жестких оппонентов, — они были одногодками.
Жорж Луи Леклер де Бюффон (1707–1788). Рисунок с портрета 1753 г.
Жорж Луи Леклер де Бюффон был выдающимся натуралистом — писателем и пропагандистом науки. Но он был дилетантом. Пока Линней упорно изучал естествознание, Бюффон занимался юриспруденцией, физикой, математикой. Идеями о живой природе он стал проникаться лишь после назначения его на должность главы Ботанического сада в Париже.
В 1748 году он взялся за осуществление грандиозного издательского проекта «Естественная история общая и частная, с описанием кабинета короля». Бюффон сам, с небольшой группой помощников, написал 36 томов. В этих фолиантах ничего не значилось о растениях, они были заполнены исключительно описаниями животных, их повадок и биологии. Написанные живо, увлекательно, они оставались источниками знания почти сто лет, несмотря на то, что научные факты там перемежались с выдумкой автора. Но, конечно же, не в этом было противопоставление с Линнеем, отстаивавшим всю свою жизнь только точные факты. Бюффон защищал идею трансформизма. Его ближайшим учеником был Ламарк, который отрицал вид (краеугольный камень систематики) и был первым эволюционистом.
Бюффон отрицательно относился к систематике, он утверждал, что систематик стремится «подчинить произвольным законам законы природы» и намеревается измерить её силы с помощью нашего слабого воображения. О Линнее Бюффон говорил, что тот сделал язык науки более трудным, чем сама наука. Он считал, что система Линнея есть метафизическая ошибка. «Эта ошибка, — писал Бюффон, — состоит в непонимании продвижения природы, которое происходит всегда незаметными сдвигами, и в намерении судить о целом по одной его части». Согласно представлениям Бюффона «природе есть только индивидуумы, а роды, отряды и классы суще ствуют только в нашем воображении».
Основная беда Бюффона состояла в том, что он был дилетантом и французом. Первое порождало сомнительные идеи, а второе — безудержную фантазию и неиссякаемую энергию в отстаивании этих своих сомнительных идей. Молодёжь бредила Бюффоном, и Паллас, долгие годы вращаясь в среде учёных, не мог не заразиться этим «бредом». В сердце его всё же, скорее всего, был Бюффон, но в уме — властвовали идеи неизменности вида Линнея. Этот дуализм сопровождал его всю жизнь.
Несмотря на очевидное научное превосходство Линнея, идеи Бюффона прожили довольно долгое время. В.И. Вернадский, великий ученый XX века, как и многие другие естествоиспытатели, тоже был очарован идеями Бюффона. В одном из писем, датированном 1942 годом, он писал: «Я очень высоко ценю Бюффона, и одно время им очень занимался. В основу своего университетского курса в Москве я клал не Линнея, а Бюффона, который рассматривал не продукты, а процессы — Бюффон первым научно пытался выразить геологическое время».
Паллас дружил с молодыми учёными, которые уже впитали идеи Линнея, однако ж, и идеи Бюффона не считали совсем уж бредовыми.
Паллас почти повторил судьбу Линнея, странствуя по университетам Европы, везде обрастая знакомствами и полезными связями. Главное — он имел возможность обмениваться идеями. Его обучение проходило в университетах Галле, Гёттингена, Лейдена, Лейпцига, Гааги, Лондона. Он изучает растения в лучших ботанических садах и естественных музеях Европы. Блестящее знание европейских языков делает его «человеком мира», а способность к тонким наблюдениям – талантливым исследователем.
В Гёттингене судьба подарила ему встречу с Антоном Бюшингом, который прежде (в 1760 году) был пастором церкви святого Петра в Петербурге. И как знать, не было ли между ними разговоров о далёкой России и её природных богатствах.
Слева направо. Карл Линней в возрасте 32 лет. Рисунок с репродукции портрета работы Шеффеля (1739). Пётр Симон Паллас в 80 х годах XVIII века.
В Амстердаме он знакомится с Николасом Бурманом, с которым он не прекращал переписки на протяжении всей своей жизни. Бурман был сыном близкого друга Линнея — Иоганна Бурмана, директора Амстердамского ботанического сада и выдающегося ботаника. Именно в его доме Линней познакомился с директором Ост–Индийской компании и бургомистром Амстердама Георгом Клиффортом, который оказал неоценимую помощь Линнею в трудное для того время. Через несколько лет Линней издал книгу «Сад Клиффорда», которая стала классическим трудом описания растений ботанического сада. Поэтому тесное знакомство Палласа с ботанической семьей Бурманов, а их — с Линнеем, делает связь Палласа и Линнея очевидной.
Первая крупная научная работа Палласа «Перечень зоофитов», опубликованная в 1766 году, сразу же привлекает к нему внимание учёных. Профессор Г.–Х. Людвиг рекомендовал его для работы в Петербургской Академии. И уже в 1967 году Паллас принимает предложение секретаря Академии Штелина переехать в Россию и стать членом Академии.
Только вот с Линнеем тесного сотрудничества у него не получилось. Линней, будучи в зените славы, безусловно, знал о новой «звезде» в естествознании и, вероятно, ждал, что тот придёт к нему за благословением. Но Паллас не нуждался ни в чьём покровительстве.
Как позднее заметил Карл Бэр: «До Палласа систематическая обработка естественной истории всецело принадлежала Упсале, теперь же эта наука получает крупнейшие богатства из Петербурга». Палласу досталась вся коллекция И. Гмелина, Г. Стеллера, С. Крашенинникова, о чём более тридцати лет мечтал Линней, располагая лишь крохотным количеством дублетов этих коллекций.
Линней тоже не считал нужным склоняться перед «выскочкой». Посредником между ними был вездесущий Миллер, о чем свидетельствует следующий отрывок из письма Линнея к Миллеру от 10 августа 1773 года: «Приношу тебе, знаменитый муж, благодарность столь великую, какую только могу за семена, собранные г-ном Палласом; семена эти весьма редки и весьма многочисленны. Помимо твоей милости едва ли они попали бы в мои руки. Я выражу, также признательность г-ну Палласу, как только узнаю, где он находится, за эти самые новые семена, из которых многие уже проросли. Я устроил отдельный садик для них, а также для ранее полученных мною сибирских растений теперь. Ваши азиатские растения являются единственными, которые украшают сады северной Европы, что прежде всего и более всего является твоей заслугой, знаменитый муж, ты, который оживил Петербургскую Академию и способствовал её восстановлению».
