А.К. Толстой стал писать стихи с шести лет, он мог, прочтя страницу прозы, слово в слово ее повторить. Это гарантировало возможность молниеносной мобилизации, громадность словарного запаса, способность, необычайно важную для поэта. Маяковский на вопрос, читает ли он Пушкина, отвечал — нет, потому что всего Пушкина знает наизусть.
На стихи А.К. Толстого писали музыку самые крупные русские композиторы — Чайковский, Мусоргский, Римский-Корсаков, Рахманинов, Кюи, Танеев.
Постоянные боли в ногах и почти ежегодные поездки А.К. Толстого на лечение в Карлсбад позволяют подозревать у него подагру.
Мать А.К. Толстого, урожденная Перовская (Разумовская), несомненно, отличалась странностями. Надо отметить необычайно быстрый развод с мужем К.И. Толстым, чуть ли не спустя месяц после свадьбы, что было совсем не в нравах того времени. Она была необычайно жестока по отношению к крепостным — далеко сверх отнюдь не кротких нравов того времени. Проявляла необычайную властность по отношению к А.К., например десятилетиями мешала ему жениться на любимой женщине, безумно тратила деньги, в своих туалетах намеренно и дерзко копировала императрицу. Все это требует нелегкой проверки на циклоидность. (...)
Л.Н. Толстой (1828—1910). (...) Имеются веские доказательства того, что переходами к неудержимой гипоманиакальной активности характеризовались и жизнь, и творчество Л.Н. Толстого. Действительно, Г.В. Сегалин показывает наличие в его творчестве сильнейших подъемов и спадов.
Но, может быть, периоды относительно сниженной продуктивности в действительности лишь передышки и время подготовки, продумывания нового титанического труда? Нет. В письме С.А. Толстой к Т.А. Кузьминской описывается один из таких приступов депрессии: «Завтра месяц как мы тут, и я никому ни слова не писала. Первые две недели я ежедневно плакала, потому что Левочка впал не только в уныние, но и в какую-то отчаянную апатию. Он не спал, не ел, сам a la lettre плакал иногда... Потом он поехал в Тверскую губернию, виделся там со старыми знакомыми Бакуниными (дом либерально-художественно-земско-литературный), потом ездил также в деревню к какому-то раскольнику-христианину и когда вернулся, тоска его стала меньше»[ 87 ]6.
Л.Н. Толстой отличался огромной физической силой. (...) Тот злобный подъем силы, который он, по описанию в «Люцерне», так любил в себе — это способность к выбросу большого количества адреналина, один из компонентов способности к преодолению больших трудностей. Но, разумеется, огромная сексуальная и физическая сила — это только факторы, способствующие реализации, как и ранне-детский импрессинг, породивший неудержимое стремление к справедливости, к пониманию. Из несовместимости этих стремлений с действительностью рождается конфликт и творчество. Но почему у миллионов это решается посредственно, а у Л.Н. Толстого — гениально, это загадка и тайна личности. И если Бальзак создал 2000 персонажей, то Толстой создал меньшее их число, но зато каждого со своей вселенной.
Любопытно, что Л.Н. Толстой для того, чтобы легче творить, совершенно сознательно доводил себя до сильнейшего возбуждения. (...) Значит, и этому необъятному гению требовалось для творчества возбуждение. По меньшей мере двое, и притом именно гениальные, А.С. Пушкин и Л.Н. Толстой имели резко повышенную потенцию. Если не вера, то сексуальное воздержание (сублимация) лежит в основе интеллектуальной мощи многих церковных деятелей («Из пророка, познавшего женщину, 77 дней не говорит Бог»). Однако рассмотрение этого гормонального механизма — дело будущего. Для нас важно, что два механизма, сыгравших такую роль в истории и культуре Запада, играли достаточно важную роль и в этой родословной.
По крайней мере 5 из 11 замечательно талантливых в роду Толстых—Пушкиных очень высоколобы и гигантолобы — Тютчев, Чаадаев, А.И. и В.Ф. Одоевские, К. Леонтьев.
Чтобы не ввести читателей в заблуждение, мы должны дать хотя бы неполный список замечательных родов, внутренний механизм поразительной активности которых нам выяснить не удалось. Нужно показать обширность неизвестного и ориентировать последующих исследователей на дальнейшие поиски. (...)
IX. Итоги и перспективы; задачи историогении и гениеологии; непредсказанное прошлое
По Ф. Энгельсу, эпоха требует титанов и порождает титанов. Но если этими титанами в 20% случаев оказываются подагрики, то нетрудно рассчитать, что на одного гениального подагрика с уровнем мочевой кислоты выше 7%, с максимальной стимуляцией воли и мышления, а также со связанной с подагрой периодической, а потом и хронической инвалидностью, должно приходиться столько же, а то и вдвое больше гиперурикемиков, пусть с менее мощным стимулом, но зато и без периодической и хронической инвалидности.
Каролинги, султаны-Османы, Медичи, Бэконы, Берлеи, династии потомков Вильгельма Молчаливого, Бернулли, Питты с «проскоками» позволяют думать, что подагра и гиперурикемия поставили около 40% гениев мировой истории и культуры. Весьма вероятно, что «проскоки», наблюдаемые в подагрических династиях, объясняются не только неполнотой патографии, но и тем, что у передатчиков гиперурикемия из-за безалкогольности не доходила до патологических уровней. Чуть ли не 15—20% гениев гигантолобы, а еще 3—4% — гипертимно-депрессивны.
Несомненно, что количественно и синдром Марфана, и синдром Морриса поставляли человечеству лишь очень малую долю гениев и замечательных деятелей. Но для раскрытия механизмов гениальности оба синдрома необычайно важны. Синдром Марфана раскрывает значение адреналинового стимула, который имеется, пусть не в столь выраженном виде, у множества людей, этим синдромом не страдающих. Редчайший синдром Морриса показывает действие избыточных свободных андрогенов, также присутствующих у многих лиц, свободных от этого синдрома. (...)
Если при гипертимной депрессии масса сил и времени теряется из-за депрессии, то гипоманиакальность без депрессии должна давать гораздо более сильный и постоянный подъем. Мы имеем в виду тех, кто почти постоянно работает в состоянии непатологического возбуждения, созданного заинтересованностью и особыми ценностными параметрами. Гигантолобость и очень выраженная высоколобость необязательны для громадных достижений, если мозг, с негигантскими лобными долями, живет в состоянии каждоминутной деятельности, каждоминутно «начеку». Биографии великих деятелей постоянно демонстрируют огромное значение «установки», верности определенной системе ценностных координат, своеобразной одержимости, которую можно усмотреть не только в действиях Филиппа и Александра Македонского, Дионисия I, Жанны д'Арк, Микеланджело, Колумба и других, но и у множества тех, у кого отсутствующий биологический стимул был подменен «установкой», своей системой ценностей. (...)
По-видимому, как это следует из чрезвычайно высокой частоты подагры и резкого высоколобия у гениев, проявивших себя в самых разных видах творчества, решающую роль играет общий интеллект и воля к свершению. Эти-то два фактора и приводят к тому, что личность избирает для себя (иногда методом проб и ошибок) то поприще, на котором сможет себя полнее проявить, ту область, в которой личность обладает нужными частными дарованиями. (...)
Если гениальность — наивысшее проявление человеческих возможностей - гарантирует и вечную неудовлетворенность и личное несчастье, то в чем же может заключаться счастье, доступное всем, даже гениям?
Вероятно, самый прочный вид счастья - чувство своей незаменимости, нужности. Нужность влюбленных друг другу, нужность мужа — жене, жены — мужу, обоих детям, друга —друзьям, нужность воспитателей, учителей, преподавателей, педагогов — учащимся, руководителей — делу, чувство нужности у того, кто делает свое дело. Мерила нужности непросты, но счастье творца — в сознании и признании нужности. Если для гениальности нужны «лишь» условия развития и реализации и внутренний допинг, значит мозг человека потенциально могуч.
Дж. Гексли говорил: «Человек как вид может возвыситься над собой — не просто спорадически, один индивид каким-то образом здесь, другой индивид там, но именно в качестве человечества в целом. Если нужно назвать новую цель, то, может быть, подойдет слово «трансгуманизм»: оставаясь человеком, он подымается над собой, реализуя новые возможности своей человеческой природы, ради этой природы. Я верю в трансгуманизм: если однажды появится достаточно людей, способных устремиться к нему, человеческий вид окажется на пороге нового образа жизни (...). Человек наконец станет сознательно осуществлять свое истинное назначение». (...)
Мы полагаем, что в последующем всем биографам придется обращать особое внимание на патографические и экстремальные особенности описываемых ими выдающихся деятелей, что историкам, специалистам по любым разделам истории, надо будет стараться выяснить, в частности, и какие внутренние постоянные, хронические допинги обусловили исключительную активность выдающегося деятеля, а также тот микросоциум, который формировал его личность, его идеалы и направленность деятельности. Что эти же вопросы должны привлечь внимание педагогов, пожалуй, очевидно.
