Арабский автор XII века Низами Арузи Самарканди (Афганистан) излагает схему строения мира в виде ряда: неживая природа - растения и животные - люди - бог. Животные тоже представляют собой ряд: от низших до высших, от первичного и наименее полноценного до последнего, наиболее полноценного, после которого начинается новый ряд - люди. "Первичное животное - дождевой червь, а последнее - наснас. Это животное, которое обитает в пустынях Туркестана, у него вертикально поставленное туловище, прямой рост и широкие ногти. Где бы он ни увидел людей, он выходит на их путь и наблюдает за ними. А если увидит одинокого человека, похищает его и, говорят, способен зачать с ним. Итак, после человека он самый благородный среди животных, сходный с человеком в несколь- ких отношениях: прямизной стана, шириной ногтей и волосами на голове... Однако с течением времени и в ходе дней благотворность естества увеличилась, в бытие вступил человек, и приобщил себе все, что было в неживом мире, мире растений и мире животных, и прибавил к этому способность постигать эти вещи разумом". И в Западной Европе в средние века некоторые сочинители, например, Ричард де Фурниваль, противопоставляя человеку растения и животных, дикого человека включают в число последних. правда, другие пытались уместить его на самой нижней ступени среди людей. Противоположность человека и остальной природы стала выглядеть грубее и непреодолимее в глазах мыслителей позднейших веков, когда высшая ступень среди животных, фигура палеоантропа, стерлась в памяти. В новое время научная мысль вступила с декартовской проблемой: можно ли охватить все явления природы принципиально единой причинностью ("физикой") и можно ли включить в этот ряд также человека? На первый вопрос ответ был положительный, естествознание заявило о своих безмерных притязаниях. Декарт предсказывал, что не только мертвые тела, но и животные будут объяснены средствами физикализма, как рефлекторные автоматы. Но на второй вопрос следовал ответ отрицательный. Человек не весь вписывается в общую причинность, его духовная деятельность находится на другом берегу.
Обычно говорят, что у Декарта это было компромиссом науки и религии. Так, но суть проблемы осталась и остается: можно или нельзя ввести человеческое сознание в единый ряд естественной причинности. Это - высшая цель науки, и на эту скалу она не раз обрушивала свои новые и новые прибои.
Первым таким штурмом, первым натиском на абсолютное противопоставление человека и природы был материализм просветителей XVIII века. Казалось, уже проступает неоспоримость прорыва: человек - растение, человек - машина. Пусть сложнейшая машина, но понять в ней что-либо, тем более чинить ее можно лишь с помощью идей "естественное состояние", "естественное право", "воздействие среды на органы чувств и нравы людей". Прошли десятки лет. Сам уровень научного мышления поднялся на целый порядок выше. И - новая атака на все-таки разверстую декартову проблему: дарвинизм. Его кричащей сутью было то, что даже не упоминалось в "Происхождении видов": человек произошел от обезьяны путем естественного отбора! Именно этот прорыв осаждающих ратников в крепость, через ров, по перекидному мосту, сквозь распахнутые ворота, во внутренний двор - вот в чем была высшая, пьянящая сладость дарвинизма, ради которой стоило корпеть над обеспечением тыла - палеонтологией и филогенией всех видов, вплоть до моллюсков и инфузорий. Еще десятки лет - новый сокрушительный приступ. Потому что, оказалось, декартова пропасть по-прежнему зияет. На этот раз - вторжение в работу высших отделов головного мозга. Русская физиологическая школа, осененная гением Сеченова, увенчанная гением Введенского, Павлова и Ухтомского. Естествознание ворвалось в седалище человеческой мысли, в орган сознания. Эхо побед разнеслось по многим соседним наукам. А через несколько десятков лет мы, может быть, острее, чем Декарт, потому что мучительнее, видим отверстую, как рана, загадку человека в природе.
На протяжении всей истории науки между этими приливами мы видим мутные воды отлива: ил и песок - распространение свойств человеческого духа на животных, на природу. Разрыв, мол, легко перекрыть. Это не требует такого напряжения мысли. Но даже в самом ученом переплете это не наука.
Каждый из названных прибоев потрясал мировоззрение. Каждый колоссально двинул науку. В решении же основной проблемы каждый разбился об утес, хоть и дробя его. Поднимается, неминуем новый вал. Может быть девятый. Уже крушатся стоящие на пути надолбы. В этой подготовительной разрушительной работе могучий таран - ревизия проблемы неандертальца. Читатель убедился: ревизор прибыл, и не инкогнито. Его стараются не видеть - зажмурились.
Открытие реликтовых неандертальцев говорит не о том, как произошел человек, а о том, как он безусловно не произошел: обрушена половина заслонявшей горы. Она осела с грохотом, с пылью под небо.
О том, как человек произошел, невозможно писать коротко в этом очерке. Тут остается добавить всего несколько слов.
Этот очерк - всего лишь история десятилетней научной трагедии - "оптимистической трагедии". Вот еще сцена из нее же. Сжав до предела, я изложил выношенный долгими годами новый взгляд на некоторые коренные вопросы происхождения человека. Статья, озаглавленная как вызов на дуэль - "Возможна ли сейчас научная революция в приматологии?" - появилась в журнале "Вопросы философии" (1966, N 3). С редакцией мы решили печатать ее в отделе дискуссий: двойной картель. Отныне антропологи обязаны вступить в серьезный спор. Мы ошиблись. Ни одной реплики, никакой дискуссии. А ведь у журнала много тысяч читателей, в том числе за рубежом, в странах социализма. Молчанием думали выразить непочтение ко мне, а выразили неуважение к ним.
Впрочем, одна реплика в печати последовала. В книжке-комиксе Н.Эйдельмана "Ищу предка" (М., 1967) в конце торчит явно инспирированная стрела: "любители", мол, зря поучают профессионалов, как надлежит побыстрее организовать "революцию в приматологии" (стр.241). Запрещенный прием бокса: неугодное научное направление третировать как любительство. А ведь я, кстати, призывал ученых иного направления не делать революцию, а высказать не скрывать свои возражения мне, так как ни я, ни публика, ни Н.Эйдельман их не знаем. Как ни обзывай противника, это не заменит возражений.
Скоро десять лет, как "эврика" сказано. Испытательный десятилетний срок потребовал предельного напряжения сил и привел к неоспоримости открытия. Это - бульдозер против завалов, что на пути к новому штурму человеческой загадки. Конечно, я и заметил снежного человека только потому, что новая попытка решить декартову задачу уже была в уме. О ней в целом я пишу книгу. Но важный контрольный факт окружен ученым безмолвием.
Мы требуем наконец битвы. То, что отжато на предыдущих страницах, то, что в изобилии выстроилось за ними в "Инормационных материалах...", в "Современном состоянии вопроса...", - или это дурной сон, или доказательство, что антропология пребывает в глубоком ослеплении. Ну что же, оспаривайте, опровергайте, сокрушайте, кричите. Или рыдайте, что ли!
Антропология безмолвствует.
Итак, виновным себя не признаю.
Например, никак не повинен в "сенсации". Какая там сенсация - терпеливый труд почти вовсе в тени. И сегодня еще лишь очень немногие понимают, что троглоты - большое событие в философии. В философии, граждане судьи, в философии случилась сенсация, но ведь не это имелось ввиду обвинением.
Материализм - целитель слепоты. Благодаря ему мы увидели то, что было под носом, но чего не надлежало видеть. Не монстра, не никчемную диковину гор и чащ, а первостепенный факт "философской антропологиии".
Не признаю за собой вины в том, что шагнул на землю биологии.
Не раз донеслось до меня: историк Поршнев самим фактом своего присутсвия дискредитирует дело снежного человека. Почему бы ему этим заниматься? С какой стати, если бы вопрос был достоин биологической науки? Гнать их из нашего биологического удела!
Фрагменты жизнеописания.
Еще в семье от отца-химика я получил обучение естествознанием. А початки мышления неискоренимы на всю жизнь. В Московском университете, а отделении, где я был студентом, тогда были соединены две профилирующие специальности: психология и история; но занятия психологией под руководством профессоров Г.И.Челпанова и К.Н.Корнилова, по их совету, потребовали еще и третьего профиля: я стал уделять время параллельным занятиям на биологическом факультете. К окончанию университета созрело верное реше- ние: психология - смык бологических и социальных наук, и, как ни сложны биологичесие, социальные еще много труднее, кто не понял их - немощен. А история - слиток всех социаль- ных наук. Долгим трудом я достиг признанного мастерства историка: центр - история XVII века, широкий концентр - исторические судьбы "срединной формации", феодализма, еще более широкий - сам феномен человеческой истории от ее инициации до сегодня. Все это - закалка, прежде чем вернуться в психологи. И все это время я много читал по психологии и физиологии, чтобы никак не отстать от их поступи. И сохранить навык мыслить биологически.
