планете, голоцен завершился и начался антропоцен.
Мы, сапиенсы, появились в Африке и затем успешно расселились по всему миру, часто оседая вблизи океанов — там мы плавали, ловили рыбу, ходили в море на гребных судах и под парусом. Как и первые животные, возникшие в процессе кембрийского взрыва, мы все это время активно меняем окружающую среду, делая многие экологические ниши непригодными для жизни и создавая новые. Но есть огромная разница в масштабах и скорости перемен. Пару миллиардов лет назад микроорганизмы кардинально перестроили состав земной атмосферы, однако это заняло у них сотни миллионов лет. Люди существуют всего-то около сотни тысяч лет, а на атмосферу заметно воздействуют самое большее несколько столетий.
Если говорить о масштабах, мы действуем с размахом. Пусть губки и накачали питательными веществами морское дно, сделав его пригодным для жизни других животных, а рыбы, возможно, съели подчистую несколько групп видов, но мы, люди, уничтожили целые экосистемы и истребили сотни, если не тысячи видов [199]. Мы разогрели планету и ускорили повышение уровня Мирового океана.
Конечно, такое случалось и в прошлом. Изучение геологической истории планеты может создать ложное впечатление, что глобальное изменение климата не имеет такого уж большого значения. Но, как говорит Джослин Сесса, «современное потепление логично сравнивать с палеоцен-эоценовым термическим максимумом. Но, насколько мы можем судить, тот максимум был растянут на тысячи лет, а мы сейчас все меняем на несколько порядков быстрее» [200].
Одно из последствий столь быстрых изменений состоит в том, что у видов оказывается меньше времени на приспособление к новым условиям. Температура в палеоцене росла довольно медленно, и животные, подвергавшиеся воздействию более высоких температур, эволюционировали уже в довольно теплом климате. Наоборот, все существа, сталкивающиеся с глобальным потеплением сегодня, эволюционировали в более холодном климате. «Здесь невозможно проводить аналогии, — говорит Сесса. — Я больше беспокоюсь за современных моллюсков: ведь они эволюционировали в океане, который никогда не прогревался выше 32 °C, даже в тропиках. Мы проводили исследования на современных моллюсках, и при высоких температурах им живется невесело».
Однако главным испытанием, с которым сталкиваются живые существа в океане, может быть даже не температура. «Мы часто задумываемся о повышении температуры воды, но редко вспоминаем о повышении кислотности, — замечает Сесса. — Или рассматриваем их по отдельности, но на самом деле они идут рука об руку». Как мы видели, увеличение кислотности вод океана в результате поглощения углекислого газа из атмосферы влияет на раковинных животных: строить раковины становится труднее, а существующие раковины растворяются. Кислотность влияет также и на передачу химических сигналов, что приводит нас к жуткой гипотезе «смерти от безбрачия».
Еще одна причина гибели водных существ неразрывно связана с повышением температуры и кислотности. Вспомните все прошлые массовые вымирания, когда жизнь рушилась от глобальных изменений климата, вызванных вулканическими процессами или внеземными причинами, такими как падение метеорита. Да, менялась температура. Может быть, повышалась кислотность (по окаменелостям трудно судить). Но главным убийцей во многих случаях оказывался недостаток кислорода. В теплой воде содержится меньше кислорода, чем в холодной, и от этого живые организмы могут задохнуться. В 2013 г. ученые — участники Международной программы по состоянию океана (IPSO) совместно с Международным союзом охраны природы и природных ресурсов (IUCN) предложили название для угрозы, нависшей над океанами, — «смертельное трио»: потепление, повышение кислотности воды и нехватка кислорода [201].
Взаимосвязь всего со всем в природе нашей планеты часто обсуждается в экологическом аспекте, и взаимозависимость разных форм жизни не подвергается сомнению. Но даже физические и химические составляющие этого мира переплетены друг с другом и тесно связаны с нами, живыми элементами этой системы. Перемены, вызванные человеческой деятельностью, уже ощущаются на всех уровнях — от самых глубоких впадин на дне океана до самых высоких ледяных горных пиков. После долгих неформальных обсуждений термина «антропоцен» в 2016 г. группа ученых официально рекомендовала называть новую геологическую эпоху именно так. И пока я пишу эти строки, Международная стратиграфическая комиссия рассматривает этот вопрос.
Так обстоят дела сейчас, 500 млн лет спустя после появления первого головоногого и 200 000 лет спустя после появления первого человека. И теперь пришло время встретиться со всеми ныне живущими, использующими реактивное движение, выпускающими для маскировки облако чернил, мыслящими головоногими, с которыми мы делим планету.
Исследование современных головоногих относится к области морской биологии — науки, в которую стремятся многие романтично настроенные любители дельфинов, но в которую всерьез погружаются только те, кто лишен брезгливости (здесь можно не просто запачкаться, а запачкаться рыбьими потрохами) и умеет справляться с разочарованиями.
Разочарования, с которыми сталкиваются морские биологи, удивительно похожи на те, которые приходится испытывать палеонтологам. Глубины моря бывают не менее загадочными и недостижимыми, чем глубины времен. Нам, сухопутным животным, попросту не удастся в полной мере изучить океан, так что мы вынуждены брать пробы и образцы. Аналогичным образом мы пока не научились перемещаться назад во времени, так что ископаемые находки — это своего рода пробы, позволяющие получить представления о разнообразии и изобилии жизни в прошлом. К сожалению, в обоих случаях забор образцов, как правило, приводит к гибели этих самых образцов.
Рассуждая о сложностях сбора палеонтологических данных, Кеннет де Батс отмечает: «На самом деле это очень похоже на работу морских биологов. В основном приходится опираться на косвенные свидетельства — содержимое желудков или отдельные пойманные экземпляры, но вы не можете проследить за всей популяцией» [202]. К тому же обе эти научные области страдают от того, что данные свалены в кучу. Животные, жившие с разницей в тысячи лет, в окаменелостях лежат бок о бок, а животные, которых в океане разделяют километры, могут попасться в одну сеть.
Наши технологии для изучения глубин моря и забора проб беспрестанно усложняются, но фундаментом океанографических исследований остается простейший метод — забросить в воду сеть и посмотреть, что она принесет. Изучение содержимого сети подобно археологической экспедиции: осколки жизни нужно определить и собрать из них цельную картину. Не все животные в равной степени попадаются в сети, и со всеми после поимки нужно обращаться по-разному. Самые нежные студенистые создания попросту распадаются, не оставив после себя и следа, отголоском чего в наши дни является их почти полное отсутствие среди окаменелостей.
Тем не менее при тщательном изучении найденных ископаемых палеонтологи могут творить чудеса. И морские биологи тоже могут многое рассказать о жизни и повадках самых крупных или мелких, самых необычных или страшных современных головоногих.
