В фантастическом свете утренней зари медленно, дюйм за дюймом, появлялось гибкое блестящее тело, и вот уже у самых моих ног свернулась настоящая, живая землеройка — Potamogale! У нее был рыбий хвост и крохотные глазки — точь-в-точь как говорилось в описании!
Весь наш штат издал единодушный вопль восхищения. Все знали, что перед нами именно то животное, которое мы мечтали добыть, а не какое-либо иное, как много раз было раньше. Они прекрасно понимали, что я выдал себя с головой, и, как я подозревал, им не терпелось посмотреть, как я сумею выпутаться из этого затруднительного положения. Объявляя о поисках определенного животного, я всегда называл сумму, которую мы были готовы уплатить за него; на этот раз я был так взволнован, что позабыл заранее оговорить сумму. Теперь крошка-владелец мог назначить свою цену.
С помощью Этьи в роли переводчика я начал переговоры вопросом о том, где юный охотник раздобыл это «мясо». Я почти сразу понял, что задал довольно бестактный вопрос, и быстро переключился на другую тему — образ жизни животного. Да, юный охотник был выдвинут как чисто экономический фактор. Попробуй-ка поторговаться с «дитятей», тем более с «младенцем»! Один — ноль в пользу Нтамеле.
Я понял, что эти животные нередко встречаются в ручьях возле деревни Нтамеле, но в пищу они не годятся, поэтому на них никто не охотится. Все наперебой заверяли меня, что животное ни плохое ни хорошее, и к джу-джу тоже не имеет никакого отношения. Я спросил, пригодна ли на что-нибудь его шкурка. Старик Икумо разразился смехом. Сначала он хихикал, потом посмеивался, затем расхохотался от души. Я обратился к нему с самым серьезным видом, но он был слишком мудр и очень долго возглавлял деревенский совет, творя суд и расправу. Моя хитрость была разгадана. Он обратился к Этьи. Тот обернулся ко мне.
— Вождь говорит тебе, — произнес он, — давай спрашивай, сколько стоит это мясо.
— Ладно, спроси их, — сказал я, пристально глядя на Икумо.
— Маленький человек, он говори пять шиллин, — последовал ответ.
— Бен, — крикнул я, — принеси мою сумку с деньгами, карандаш и маленькую бумагу.
— Теперь, Этьи, давай спроси вождя Нтамеле, сколько человек живет в доме с этим малышом. Давай спрашивай.
Тихая беседа переводчика со старейшинами Нтамеле и вождем Икумо велась в напряженной тишине. Я видел, как они сверлят меня взглядами, говорят себе: «Выходит, этот белый человек такой же жулик, как и прочие. Он лгал нам, уверяя, что не имеет ничего общего с правительством, а вот теперь измыслит какой-нибудь налог на наше «мясо» с каждого мужчины в каждом доме, так же как делают все остальные». Наконец Этьи справился с задачей. Запинаясь, он неуверенно прочел маленький список, проверяя свой счет на пальцах.
— Там всего пятеро мужчин? — рявкнул я на Икумо, который вздрогнул от неожиданности. Этьи перевел, и он подтвердил это, отрицательно качая головой, как принято у ассумбо.
— Хорошо, — сказал я. — Какой налог платит мужчина в Нтамеле?
— Три шиллин и шесть пенни-пенни, — в глубоком отчаянии ответил Этьи.
Я быстро подсчитал на бумажке, поглядывая на Икумо с несказанным удовольствием. У меня получилось семнадцать шиллингов и шесть пенсов. Я приоткрыл сумку с деньгами, отсчитал сумму под ее прикрытием и зажал деньги в кулаке.
— Иди сюда, — поманил я совсем съежившегося кроху.
Его вытолкнули вперед с протянутой рукой. Я высыпал в нее горсть монет, потом повернул его кругом и толкнул к Икумо.
Наступило безмолвие. Малыш стоял, потеряв дар речи и раскрыв свои громадные глаза так, что шире некуда, а вождь возвышался над ним в полном недоумении, и все это отлично видели. Потом малыш в ужасе разжал кулачок, и дождь монет со звоном полился на землю. Все перевели дух и замерли. Лицо Икумо исказила страшная гримаса. Его глаза широко раскрылись, и он хлопнулся на ящик для коллекций, который, по счастью, оказался у него за спиной. Тут началось вавилонское столпотворение.
То, что белый человек — а о его непомерной глупости в денежных вопросах знает каждый — дал больше, чем с него запросили, да к тому же за вещь, которую он раньше никогда и не просил достать, совершенно не укладывалось в головах африканцев. Заплаченная сумма, более чем в три раза превышавшая запрошенную, могла означать одно из двух: или нездешнюю и ужасную форму безумия, или неслыханное, подлое лукавство.
— Время, великий целитель, покажет, что я предложил правильный расчет, — заверил я Икумо. А предложение было такое: я плачу сумму годового налога каждому, кто принесет такое «мясо».
К тому же я присовокупил, что у меня есть специальный глаз — джу-джу, который может летать и высматривать, как много людей живет в таком-то доме. Это была предельно белая ложь — местный чиновник обещал мне проверять показания по конторским спискам в суде.
На дальнейшие объяснения времени не осталось. Я не был уверен, что мы еще раз в жизни увидим живую потамогале; кроме того, животное могло сбежать, или погибнуть, или быть похищено на джу-джу, и я решил отснять его, не откладывая. Мы не могли дожидаться, пока окончательно рассветет, поэтому предстояло создать декорацию природной среды обитания на нашем дворе и заманить туда несчастное животное.
Переговоры закончились. Все должны были немедленно отправляться в деревню. Мне нужна рыба — живая, дохлая и «сильно дохлая». Вождь Нтамеле должен возвратиться утром. Весь наш персонал отправляется на берег реки, выкапывает кусок берега и приносит сюда; да-да, и жена повара идет тоже. Я произносил свои приказы таким непривычно повелительным тоном, что все тут же разбежались их исполнять.
Когда они вернулись, мы с Джорджем уже успели зажечь лампы, приготовить камеры и поместить наше бесценное животное на обеденный стол.
Возникла очередная проблема: где соорудить «берег реки».
Мы пытались освоить все уголки нашего дома, потом перебрались на открытое место со всеми камерами, куском «речного берега» и штатом в полном составе. Снова втащили все в дом и распростерлись на полу, ища подходящий ракурс. В конце концов остановили свой выбор на обеденном столе — единственном месте, где можно было снимать под нужным углом.
Potamogale выпустили на свободу. Не успели мы навести камеры на фокус, как землеройка скрылась среди камней и травы. Когда ее извлекли на свет, рискуя отведать острых, как иголки, зубов, она упрямо поворачивалась задом к камере. Попытались соблазнить ее живой рыбой, но рыба так билась, что актриса с перепугу удрала обратно в клетку. В отчаянии мы предложили ей дохлую и «сильно дохлую» рыбу. Принюхавшись, она снова отступила в траву, чихая и фыркая. Когда совсем рассвело, снимать было уже нельзя — день оказался пасмурный. Мы не сделали ни одного кадра.
В полном изнеможении, духовном и физическом, мы пошли спать. Примерно около полудня меня разбудили — я собирался пойти с Чукулой, который шел расставлять в долине новую линию ловушек. К нам присоединился Бен: другой работы у него пока не было. Мы захватили ружья, камеры и банки для сбора живности.
Несколько часов прошло в томительном бездействии: я и Бен стояли и смотрели, пока бесконечную череду ловушек наживляли приманкой, настораживали и расставляли по местам.
Я побрел вниз, к реке, пошел вброд, высматривая лягушек. Вдруг прямо у меня из-под ног метнулось и нырнуло в воду что-то длинное, темное и гибкое. Это существо поплыло, изгибаясь всем телом, как рыба.
— Хозяин, хозяин, гляди — Potamogale, — и Бен пулей ринулся вперед.
Я со всех ног бросился за ним, вытаскивая на ходу фотокамеру. В водовороте брызг животное взметнулось вверх и выскочило на мшистый берег. Приземлившись, оно обернулось к нам, задрало плоскую морду и защелкало зубами. Я прижал камеру к груди, остальное довершила моя трясущаяся от волнения рука.
Так я сделал первый из двух хороших снимков, которые мне удалось получить за всю свою жизнь, и, насколько я понимаю, первый фотоснимок живой гигантской водяной землеройки.
Еще несколько недель мы тратили уйму времени на охоту за ускользающей икоридзо. И хотя сами мы так и не поймали живьем и не убили ни одной водяной землеройки, в коллекции оказалось шестнадцать экземпляров разного возраста. Мы узнали многое об образе жизни животных, наблюдая в бинокли их игры или охоту, а это было не менее ценным материалом, чем тщательно хранимые бренные останки.
Исследуя содержимое желудков, мы установили, что питаются землеройки исключительно пресноводными крабами, по крайней мере, в этих краях. Раз живая рыба нагнала ужас на Potamogale, значит, здесь она рыбой не питается, хотя в других районах это вполне возможно.
Несколько месяцев спустя, обшаривая низменные прибрежные равнины Нигерии, где в тихих заливчиках водятся некоторые животные, мы снова натолкнулись на Potamogale. О том, что она встречается в этих местах, мы узнали сначала по кусочку сухой шкуры, которую притащил мальчуган-африканец. Но при шкуре не было ни лап, ни хвоста, так что я не мог определить, не принадлежала ли она выдре — настоящему хищнику. Затем нам принесли совсем свежую шкуру, на которой еще кровь не засохла. И хвост и лапы были на месте. Это оказалась Potamogale. Таинственные зверьки не только ухитрились сохраниться в неприкосновенности с незапамятных времен под прикрытием горных отрогов, но и до сих пор живут и размножаются на низменных равнинах, где их никто не видел. Может быть, там они и питаются рыбой, а дю Шайю просто перепутал местообитание.
