Некогда искали эту differentia specifica в анатомии. Рассмотрим одну из попыток, сделанную в том же 1964 г., хотя и вне названного конгресса. Видный французский археолог и антрополог профессор Сорбонны А. Леруа-Гуран выступил с двухтомным трудом для обоснования на новейших данных синтетической концепции происхождения человека[16]. Вот его вывод. После ста с лишним лет накопления знаний и смены ошибочных гипотез всё, наконец, становится на свои места. Решающее, исходное отличие человека от обезьяны и от других млекопитающих — вертикальное положение тела, т. е. двуногое прямохождение. Это (но и только это) можно объяснить логикой всей предшествовавшей морфологической эволюции позвоночных, начиная от рыб. А именно их развитию сопутствует нарастание проблемы соотношения позвоночного столба, морды и передних конечностей. Переход к вертикальному положению разом повлёк укорочение морды (отразившееся и в зубной системе) и освобождение рук при локомоции. Отсюда проистекли три тесно взаимосвязанных следствия: вертикальное положение вызвало нервно-физиологические трансформации; морда освободилась от части функций (нападение, оборона, пищевое обшаривание) и смогла обрести функцию речи; освободившаяся от функции локомоции рука обрела техническую активность и стала прибегать к искусственным органам — орудиям — в возмещение исчезнувших клыков. Что касается разрастания объёма головного мозга, то это, по Леруа-Гурану, не первостепенное явление (иначе он не мог бы зачислить австралопитеков с их обезьяньим мозгом в число людей), а вторичное производное от вертикального положения. Однако развитие мозга играет решающую роль в развитии общества: вместе с прогрессом орудий и речи анатомическое тело человека у Homo sapiens находит продолжение в социальном теле, набор биологических инстинктов заменяется коллективной памятью, видовые и расовые сечения перекрываются этническими как формой организации коллективной памяти.
Казалось бы, в этой схеме Леруа-Гуран достиг некоторого естественнонаучного монизма. Всё выводится из основного отличия человека — вертикального положения которое само выводится из чисто биологических предпосылок, заложенных в эволюции позвоночных. Но как ни жаль, концепция эта построена на логической ошибке, а потому неминуемо в конце концов опровергается и палеонтологическими фактами. Её логическая неправильность состоит в отождествлении возможного и необходимого.
Да, прямохождение было первым условием, без которого не могли произойти последующие морфологические и функциональные изменения в развитии головы и верхних конечностей. Но из прямохождения нельзя извлечь всё это, как фокусник вынимает кролика из шляпы. При наличии прямохождения могли быть такие трансформации, однако в других случаях продолжение могло оказаться и иным. Вот это и показывают находки.
Леруа-Гуран писал под непосредственным впечатлением открытия «зинджантропа», несомненного австралопитека, но, как в тот момент думали, создателя галечных орудий, найденных поблизости. Потом выяснилось, что орудия эти следует связать с другим видом, названным по случайным стратиграфическим обстоятельствам «презинджантропом», но стоящим морфологически ближе к человеку. Однако и тот и другой — прямоходящие. Целая ветвь прямоходящих высших приматов — мегантропы и гигантопитеки — безусловно не имела орудий. Некоторых астралопитековых можно связать хоть с элементарнейшими орудиями, других, телесно не менее развитых, — нет оснований. Оказывается, вертикальное положение не всегда является признаком человека, даже если считать таким признаком только искусственную обработку камней.
Сложившуюся в связи с этим ситуацию весьма тщательно рассмотрел советский антрополог М. И. Урысон[17]. Он признаёт за аксиому, что человека отличает изготовление и использование орудий, но показывает невозможность связать появление этого признака с какими бы то ни было существенными анатомическими изменениями. Ни прямохождение, ни строение верхних и нижних конечностей, ни зубная система, ни объём и форма мозговой полости черепа не засвидетельствовали этого сравнительно анатомического барьера, или рубикона.
Допустим, мы формально удовлетворимся этим критерием: многие антропологи согласились называть людьми все те живые существа, которые изготовляли искусственные орудия. Среди находок ископаемых можно отличить приматов, хотя бы грубо оббивавших гальки, от анатомически сходных, но не обладавших этим свойством. Отсюда с лёгкостью извлекаются понятия «труд», «производство», «общество», «культура».
Однако ведь главная логическая задача состоит как раз не в том, чтобы найти то или иное отличие человека от животного, а в том, чтобы объяснить его возникновение. Сказать, что оно «постепенно возникло», — значит, ничего не сказать, а увильнуть. Сказать, что оно возникло «сразу», «с самого начала», — значит, отослать к понятию начала. В последнем случае изготовление орудий оказывается лишь симптомом, или атрибутом, «начала». Но наука повелительно требует ответа на другой вопрос: почему?
Всмотримся поближе в логическую ошибку, которая постоянно допускается. Берётся, например, синхроническое наблюдение Маркса над различием строительной деятельности пчелы и архитектора. Поворачивается в план диахронический: «С самого начала человек отличался от животного тем…», или «человеческая история началась с того времени, как наши предки стали…» Словом, постоянный атрибут человека и начало истории выводятся друг из друга. Почему, почему, почему, вопиёт наука, человек научился мыслить, или изготовлять орудия, или трудиться?
Подчас мы встречаемся с очень распространённой и соблазнительной моделью мышления о начале человеческой истории — с помощью возведения в степень свойства, присущего животным. Человека отличает это же свойство в квадрате как новое качество.
Некогда И. П. Павлов думал объяснить мышление человека как «условные рефлексы второй степени». И. П. Павлов сначала предполагал, что каким-то качественно исключительным достоянием человека является свойство вырабатывать условные рефлексы на условные раздражители. Всё выглядело заманчиво просто. Опыты показали иллюзорность этой ясности. Удалось получить и у животных условные рефлексы второй степени. Потом не без труда добились и рефлексов третьей степени, а, дойдя, наконец, чуть ли не до седьмой, бросили эти опыты, ибо они выполнили свою отрицательную задачу. Но ведь они послужили и более общим уроком: свойств человека не выведешь из свойств животного путем возведения в степень. Что из того, если какое-то животное не только «изготовляет орудия», но «изготовляет орудия для изготовления орудий»? Мы не перешагнём на самом деле никакой грани, если мысленно будем возводить то же самое в какую угодно степень. Это так же ошибочно, как названное начальное представление Павлова о сущности второй сигнальной системы.
Весь этот технический подход к проблеме начала человеческой истории всегда подразумевает и психологическую сторону. А представление о какой-то изначальной особенности ума или психики человека (пусть обусловленной особенностями строения его мозга), так или иначе таит в себе именно то мнение, для опровержения которого Энгельс написал свою работу об очеловечении обезьяны. Он писал, что в обществе, разделённом на повелевающих и трудящихся, накрепко укоренилось мнение, будто всё началось с головы. Это мнение, по Энгельсу, заводит вопрос в тупик, в идеализм, в индетерминизм. А вот в научной литературе ссылки на трудовую теорию антропогенеза сплошь и рядом делаются именно для того, чтобы аргументировать это самое мнение: вначале было не дело и даже не слово, нет, вначале был ум.
За наидревнейшими каменными орудиями усматривают что-то качественно отличающее человеческий ум от даже самых высших функций нервной системы животных. Например, эти орудия якобы свидетельствуют о способности только человеческого ума вообразить «посредника», т. е. посредствующее звено между субъектом и объектом труда (Г. Ф. Хрустов). Или говорят, что при изготовлении каменных орудий сумма отдельных движений или действий, каждое из которых образует новую связь в головном мозге, значительно превосходит сумму нервных связей в любом поведенческом акте любого животного, не вспоминая при этом, скажем, о сложнейшей гнездостроительной работе многих видов птиц (С. А. Семёнов). Или же упор делают на то, что изготовление каменного орудия отвлекало ум от удовлетворения непосредственной потребности, тогда как ни одно животное якобы не способно отвлечься от неё в своей деятельности, — при этом забывается, скажем, деятельность животных по созданию кормовых запасов нередко в ущерб непосредственному удовлетворению аппетита (А. Г. Спиркин). Или утверждают, что уже древнейшие каменные орудия своей шаблонностью свидетельствуют об отличающей человека от животных способности отчётливо представлять себе будущую форму изготовляемого предмета, упуская из виду, скажем, шаблонность тех же птичьих гнёзд (В. П. Якимов). Не будем перечислять всех примеров такого рода, попадающихся в литературе.
