Администрация щеголяла в ослепительно-белой, накрахмаленной морской форме. Нас всех пригласили в школьную аудиторию. Администрация держалась максимально вежливо с абитуриентами и их родителями. Нам сказали, что мы лучшие, кого избрала страна. Каждого из нас отобрали из трехсот претендентов. Гостям, гуляющим в красивом парке академии разносили пунш и печенье. Вскоре пришло время покинуть академию гостям и родителям. Мы попрощались, и вечеринка окончилась.
Студент со старшего курса разбил нас на группы. Я не знаю, по каким критериям мы в эти группы были зачислены, но догадываюсь, что мы просто называли свои имена в ответ на вопрос старшего студента. Стоя под палящими лучами солнца в своей штатской одежде, выглядывающей из-под моей спортивной куртки, я начал осознавать, куда я встрял. Я помню, как слышал как кто-то, стоящий где-то позади меня, спросил: "Когда же начнется самое забавное?" Немедленно другой голос ответил: "Ад вот-вот начнется".
Вскоре мы уже маршировали в нашу парикмахерскую для того, чтобы нас сделали наши новые прически. Этот день был назван днем лысых и предполагалось, что иные прически совершенно не допустимы. Я узнал, что получить свидание с девушкой расценивалось как вызов не только потому, что отсутствовали волосы, но и потому что война во Вьетнаме становилась непопулярной. Нет необходимости напоминать, что мужчины в униформе не пользовались большим успехом у молодых женщин.
Следующей остановкой был подвал. Моя команда, состоящая из 30 человек растянулась под горячими трубами. Такая позиция называлась "подтяжки". Это означало стояние у стены в большой тесноте, с прижатым к груди подбородком, глазами уставленными вперед и совершенно неподвижно. Августовская жара сама по себе была достаточной, а тут еще эта теснота и подвальная жара усугубляли и без того тяжелое состояние. Нам показалось, что мы простояли там несколько часов. Я мог чувствовать, как дрожат некоторые из нас, и я был уверен, что галлюцинирую. Наш командир безмолвно стоял перед нами, уставившись в наши лица и требуя, чтобы мы не смотрели на него. Стоя нос к носу каждый из нас, казалось, говорил: "Не смотрите на меня, мистер".
Я помню, как пот струился по моим ногам в то время, как я делал все возможное, чтобы расфокусировать свои глаза. Что было еще хуже, его дыхание было несвежим, а мои носки промокли.
После долгой молчаливой паузы, наши командир заорал: "Глаза налево". Мы немедленно подчинились. "Глаза направо". Мы вскинули головы направо. Я стоял, глядя на затылки двух безволосых голов двух незнакомцев. "Глаза прямо". Я остался стоять, смотря вперед на враждебное выражение лица нашего командира в этом жарком душном, голом подвале.
"Условия таковы, джентльмены, что двое из троих из вас здесь не удержится". Он был полностью прав. Четырьмя годами позднее только чуть больше половины из нас выпустили. Остальные постепенно исчезали с годами.
Однажды холодным зимним днем 1968 года я выглянул из окна третьего этажа и увидел своего лучшего друга и соседа по комнате медленно прогуливающимся по площади с сумками в руках. Эд был намного талантливее меня и мог мгновенно схватывать материал математического и инженерного курсов, которые мы должны были изучить. Он мог объяснить проблемный учебный материал с глубиной истинного исследователя так, что у меня отвисала челюсть. Но он проваливался на тестах. Если вы не знаете, что это означает, просто спросите у игрока в гольф, который пропустил легко забиваемый мяч из-за эмоционального давления. В последние месяцы нашего совместного проживания я чувствовал, как сокрушается дух Эда и я чувствовал себя, как человек, наблюдающий медленное умирание личности. Когда во время академической стажировки он пытался сдать освоенный материал, его охватывала паника. Мы могли сидеть и учить вместе, но чем больше он волновался, тем тяжелее ему давалась учеба. Он мог все прекрасно объяснить мне, но не мог сам сдать ни один тест. Я внушал ему, что он обязательно сдаст, но он немедленно забывал мою установку, как только начинал испытывать первые признаки своей паники. В конце концов он был исключен из школы.
Мы были военной школой. В конце каждой четверти нам выставлялись отметки. Тогда наша группа выстраивалась в шеренгу, и один из студентов читал наши оценки перед строем. Некоторые студенты аплодировали, другие кричали. Мы все знали, что тех, кого исключали, посылали во Вьетнам. В то время это было огромным стимулом учиться хорошо. И все же количество неудачников было достаточно большим. Но это не от того, что мы не учились. И не от того, что нам не хотелось успевать по всем предметам. Причина была также не в наших низких способностях. И даже не в том было дело, что предъявляемые требования были слишком высоки. Нет, это происходило от того, что неудача была изначально заложена в систему обучения. Действительно, может ли провал быть частью системы? Да, если только становится мотивацией обучения. И именно в такую систему образования мы отсылаем наших детей сегодня независимо от того, что это за школа. Она может быть военной, как в моем случае, а может быть ближайшей от нашего дома обычной школой.
Это не дети терпят неудачу. Это терпит крах система, потому что ежегодно нуждается в определенном проценте неуспевающих детей, начиная с того момента, как они пошли в детский сад. Когда кто-либо гордится тем фактом, что он хорошо учится в школе, необходимо его спросить: "А сколько остальных, которые нужны для противопоставления твоим успехам?" Когда родители хвастают тем, что их ребенок способный, следует задать им несколько простых вопросов. "Как много малышей прямо сейчас у себя дома чувствуют себя несчастными потому, что у вашего малышка все отлично?" "Сколько детей подают надежды на будущее?" "Сколько детей считают себя неспособными?" "Сколько из них задумывается над тем, почему у них ничего не получается?" "Как бы вы себя почувствовали, если бы вашего ребенка поместили в класс с самыми одаренными детьми нации и устроили смотр?"
Некоторые родители ответят: "Ну, что ж, это жизнь, В ней всегда есть победители и проигравшие. Лучше подготовиться к этому в детстве".
