«Безумие» Дягилева стоило очень дорого. На устройство Русских сезонов ежегодно приходилось изыскивать колоссальные средства, и каждый год после их завершения предприятие с трудом сводило концы с концами. Труппа не раз была на грани банкротства. Николай Рерих вспоминал, что как-то вечером в ресторане Дягилев объявил: «Вы заслужили спокойный ужин – ведь сегодня мы были совершенно разорены, и только пять минут назад я получил сведения, что нам не угрожает продажа с торгов».
Коко Шанель вспоминала: Дягилев «жил в вечном страхе, в страхе, что что-то не удастся, в страхе, что что-нибудь свалится на него, в страхе, что что-то не пойдет.» Он как-то признался Карсавиной: «Я часто не знал, что меня ждет завтра. Закончив день, я ложился в постель с чувством какого-то облегчения, словно получил отсрочку еще на одни сутки. По утрам я сам убирал постель и обращался к ней со словами: „Бедняжка ты моя, быть может, сегодня вечером я тебя уже не увижу!“». И в этих словах многое было правдой. Никому и в голову не могло прийти, что занавес не поднимается вовремя из-за явившихся в зрительный зал судебных исполнителей. Мися (Мисия) Серт, преданный друг Дягилева, не пропускавшая ни одного спектакля, однажды заплатила им перед самым спектаклем, тем самым предотвратив очередной скандал.
Но главной финансовой катастрофой стала грандиозная постановка «Спящей красавицы» в Лондоне в 1921-м. Утомленный вечной погоней за завтрашним днем, обескураженный уходом очередного хореографа и сердечного друга Леонида Мясина Дягилев придумал себе передышку. По его замыслу, в лондонском театре «Альгамбра» в течение девяти месяцев должен был идти этот блистательный спектакль Российского императорского балета. Льва Бакста уговорили писать эскизы декораций и костюмов. Игорь Стравинский переоркестровал Чайковского, добавив номера из других произведений композитора. Николай Сергеев, репетитор Мариинского театра, дотошно восстановил хореографию и мизансцены. Собрали прекрасных артистов – выметенные революцией из России, они с радостью ухватились за работу. Четыре лучшие балерины мира – Ольга Спесивцева, Вера Трефилова, Любовь Егорова и Лидия Лопухова – по очереди танцевали главную партию. На роль феи Карабос пригласили Карлотту Брианцу – итальянку, исполнявшую Аврору на премьере балета еще при Петипа.
Но любви к классическому балету Лондону хватило на два месяца – публика, привыкшая к одноактным спектаклям, с трудом выдерживала грандиозную конструкцию «Спящей». Сборы катастрофически падали. Директор театра «Альгамбра» Эдвард Столль, ссудивший деньги, запаниковал. Он потребовал выписать из Парижа костюмы и декорации Русского балета и разбавить репертуар ударными дягилевскими спектаклями. Дягилев рисковать не захотел – он не без оснований полагал, что г-н Столль собирается наложить арест на все имущество труппы, – а потому принял нестандартное решение: артистов отправил в отпуск, а сам исчез. Директору «Альгамбры» оставалось довольствоваться костюмами «Спящей».
Коко Шанель вспоминала о появлении Дягилева в Париже: «Он сбежал из Лондона, потому что не мог расплатиться с долгами. Сходил с ума, не зная, что предпринять. Я осмелилась: „Сколько вам нужно, чтобы уладить дела в Лондоне и вернуться во Францию?“ Он назвал какую-то сумму, совершенно не помню какую. Я тут же дала ему чек». Секретарь Дягилева Борис Кохно утверждал: на 200 тыс. франков золотом.
Русский балет в очередной раз был спасен, но на пять лет лишен возможности выступать в Англии.
Дягилеву требовалось любой ценой заполучить сливки художественного рынка. И ему всегда удавалось то, что он хотел. Его дар состоял в умении чувствовать и открывать таланты, в любых сферах и формах (взять хотя бы его слугу Василия Зуйкова – это был хитрый нагловатый холуй, преданный хозяину до последнего вздоха). Дягилев понимал, как надо реализовать то или иное дарование, и абсолютно не смущался средствами достижения этой цели, а также чаяниями самого дарования.
По словам Коко Шанель, «он никому ничего не давал, никогда! Ни малейшего чувства. По отношению к танцовщикам он был беспощаден». Атанцовщики его боготворили.
Он чудовищно перегружал всех, с кем работал, – от композиторов до костюмеров. Но умел так завораживать их, что, трудясь круглосуточно, забывая о еде и сне, они были счастливы. Каждый соприкоснувшийся с Дягилевым испытывал невероятный подъем: как правило, этот период оказывался самым плодотворным в его жизни. И к каждому, с кем работал, Дягилев относился так, будто решительно все в тот момент зависело от этого человека.
Но и ревность его была нешуточна. Он говорил своей прима-балерине Тамаре Карсавиной: «Терпеть не могу твою семью, она отнимает тебя у меня. Зачем ты не вышла замуж за Фокина? Тогда бы вы оба принадлежали мне». Дягилев вил из нее веревки, принуждая дисциплинированную балерину оставить императорский Мариинский театр: «К кому ты так торопишься? К напомаженным усам Теляковского?»
Одновременно Дягилев умел внушить участникам антрепризы, что легко может заменить любого без всякого ущерба делу. Насаждал в труппе железную дисциплину, заставляя артистов работать как каторжных, хотя и селил их в хороших отелях, а для спектаклей снимал лучшие театры. Любое недовольство, просьбы о прибавке жалованья пресекал в корне, заявляя, что силой никого не держит. С Идой Рубинштейн, красавицей и светской львицей, судился на 50 тыс. франков за ее отказ выступать в трех балетах, хотя по контракту дочь банкира должна была участвовать в спектаклях бесплатно, исключительно ради славы. Адвокат Иды доказывал, что во время подписания контракта на его клиентку оказывалось давление: «В Париже было ужасно жарко, Дягилев слишком настаивал, а Ида готовилась ехать в Центральную Африку охотиться на леопардов». Приехавшими в 1921-м из голодного советского Киева молодыми танцовщиками остался недоволен и урезал им жалованье на 200 франков. Вацлаву Нижинскому, пока тот был его любовником, вообще не платил гонораров: «Зачем тебе деньги? Скажи, что тебе надо, и тут же все будет».
С чудовищной легкостью он расставался с людьми, не принимая в расчет ни дружбу, ни любовь, ни былые заслуги и услуги. Но если наступала нужда, мирился с обиженными, чего бы это не стоило. Балетмейстер Фокин, самолюбивый, желчный, ревнивый создатель репертуара первых сезонов, был изгнан через два года как «безнадежно устаревший». Что делать с балетами Фокина? «Не знаю, – отмахивался Дягилев от режиссера. – Могу продать их все оптом». Сменивший Фокина Нижинский после своей неожиданной женитьбы оказался в опале и был уволен за немотивированный отказ выйти на сцену, который в иные времена сошел бы ему с рук. Очередной сезон повис на волоске. Необходимо было вернуть Фокина. Обернув трубку носовым платком, чтобы не сразу распознали голос, Дягилев вызвал хореографа к телефону. Зловещая пауза перед разговором. Затем разговор – на пять часов по международному телефону. В результате Фокин согласился почти на все условия Дягилева.
С друзьями Дягилев обращался еще более бесцеремонно. Заказывал Льву Баксту эскизы и параллельно давал то же задание молодым французским художникам. Прогорев со «Спящей красавицей», «запамятовал», что верному Левушке не заплачено ни за декорации трехактного балета, ни за сто костюмов, сделанных за сумасшедше краткие два месяца. Процесс о «Спящей» навсегда рассорил былых соратников – Бакст умер, так и не помирившись с Дягилевым.
Сезон 1929 года, 22-й сезон антрепризы, прошел в Лондоне с небывалым успехом. Прощаясь с труппой перед отпуском, Дягилев был грустен и нежен: «В первый раз за все годы я спокоен за будущее. Ангажементами мы обеспечены, контракты подписаны. Вы заслужили отдых».
Сам же поехал в Париж лечиться – он устал, его мучили диабет, фурункулы и боль в спине. Затем, несмотря на строгие запреты врачей, помчался в Германию – пестовать новое «чудо», 17-летнего композитора и пианиста Игоря Маркевича, и шарить по книжным лавкам – коллекционирование редких книг стало его последней страстью. В любимую с юных лет Венецию приехал вконец разбитым.
Болезнь сожгла его в десять дней. Мися Серт, как всегда в страшные минуты, была рядом. Дягилев угас перед рассветом 19 августа 1929 года. Когда сиделка закрыла ему глаза, «...в этой маленькой комнате отеля, где только что умер самый великий кудесник искусства, разыгралась чисто русская сцена, какую можно встретить в романах Достоевского. Смерть стала искрой, взорвавшей давно накопившуюся ненависть, которую питали друг к другу юноши, постоянно находившиеся рядом с ним. В тишине, полной подлинного драматизма, раздалось какое-то рычание: Кохно бросился на Лифаря, стоявшего на коленях по другую сторону кровати. Они катались по полу, раздирая, кусая друг друга, как звери».
Хоронили Дягилева на деньги Коко Шанель, случайно оказавшейся в то время в Венеции. Великий импресарио не оставил ничего, кроме небольших долгов и любовно собранной коллекции книжных раритетов.
