Нина Эптон
Любовь и французы
Я вижу, что любовь станет важным делом в нашей жизни...
Жан-Жак Руссо
Часть первая. Средние века: поиск и формирование любовного чувства
Вы знаете или, должно быть, слышали, что взаимоотношения молодых дворян с прекрасным полом поддерживают любовь к славе и чувство чести...
Жан Фруассар{1}
По всему тексту (а также в конце книги), если это не оговаривается особо,— примечания переводчика.
Любовь? Изобретение двенадцатого века!
Шарль Сейньобо
На заре средневековья Западная Европа все еще отставала от остального цивилизованного мира в том, что касалось двух видов искусства, тесно связанных между собой: жизни и любви, а потому любовь играла незначительную роль в общественной жизни. Не существовало образца, источника вдохновения, который помог бы сделать любовь чем-то более возвышенным, нежели однообразное удовлетворение физиологической потребности. У людей была неразвита эмоциональная сфера. И вот, совершенно неожиданно, как от Прометеева огня, наступила оттепель. Любовь проснулась, расправила крылья, и трубадуры Прованса воспели ее юную свежесть и трепет открытия. Любовь была изобретением поэтов, и поэзия еще долго оставалась синонимом любви. Leys d’amor[1] писались только с соблюдением метра и ритма. Очень скоро Франция стала общепризнанным лидером в области ars amandi[2], заняв то положение, для которого она была создана более других стран, так и не сумевших отвоевать у нее этот статус.
Добиться такого превосходства Франции позволили несколько факторов. Прежде всего — ее географическое положение. Любовь процветает в умеренном климате, где природа богата и милосердна, где свидание под луной не грозит влюбленным опасностью пневмонии, где нежная парочка может в полдень, не опасаясь солнечного удара, растянуться на сене и, наслаждаясь в глуши ароматами цветов и пением птиц, не бояться нападения хищного зверя или укуса ядовитой змеи. Определенно Франция расположена на подходящей для любви широте.
Во -вторых, этнический фактор, удачная смесь северных и южных кровей, искренности чувств и чувственного любопытства, мечты и страсти, смесь, которой французский характер обязан очаровательным контрастом сочетания изысканного и галльского{2}.
В-третьих — язык, с его способностью изящно перейти с вы на ты и чуткостью, дающей влюбленным и писателям возможность, перехитрив стражей, осторожно открыть запретную дверь и легко пройти узкой дорожкой приличия.
И, наконец, фактор исторический. В средние века, с которых мы начинаем наше повествование, складывалась единственная в своем роде модель любви, которой суждено было оказать влияние на любовную литературу и поведение французов, англичан, испанцев, итальянцев, немцев. Куртуазная любовь{3}, исповедуемая рыцарями и трубадурами, пропитанная аристократическими идеалами рыцарства, далека от современных mores[3], однако по-прежнему существует в юношеских мечтах, поскольку она отражена в мифах разных народов, «мифах сердца», как их назвал Рене Нейи{4}, чью власть над собой мы еще не изжили.
Первым известным трубадуром был герцог Аквитанский Гийом IX (1086—1127), а последним, вздыхавшим, что «родился слишком поздно»,— Гастон Рикье (1230—1292).
Весной 1093 года маленький мальчик играл с луком и стрелами во внутреннем дворе аквитанского замка, когда меж зубчатых, с бойницами, стен заметался эхом оглушительный вопль, прогремевший с одной из башен: «Герцог! Герцог возвращается из Испании!»
Радостная новость вызвала переполох в замке. Подняли флаги, оседлали скакунов, герцогиня, подхватив ребенка, усадила его к себе на седло, чтобы вместе встретить отца и супруга. Больше года прошло с тех пор, как герцог отправился в крестовый поход против мавров на север Испании. Те оккупировали две трети страны и все норовили подойти поближе к Пиренейским горам. На призыв соседей и своих единоверцев откликнулись многие из французских дворян, и герцог Аквитанский был одним из самых верных союзников королей Арагона и Наварры.
Приближавшегося герцога и его спутников мать и сын увидели издалека. При виде их глаза хозяйки замка зажглись радостью. «Твой отец привел больше людей, чем он взял с собой, когда уезжал... должно быть, захватил пленных»,— сказала она.
Мальчику было всего семь лет, но этот день ему, обладавшему живым воображением, должно быть, запомнился навечно. Отец... Как великолепен был он в сверкающих доспехах, как гордо улыбался, нежно взирая на маленького сына сверху вниз! Ребенок дрожал от волнения, когда рыцарь осторожно поднял его и посадил на своего боевого коня, бывшего свидетелем стольких захватывающих сражений. У него захватывало дух от восхищения, когда, оглядываясь назад, он впервые в жизни видел скованных цепями темнокожих мужчин и женщин — пленников-сарацин, захваченных в Испании. На женщинах — некоторые из которых рыдали под своими плотными покрывалами — были необычные украшения; мальчик никогда не видел, чтобы его мать надевала нечто подобное — а на это он даже в столь нежном возрасте обращал свое внимание, вечно вертясь возле дамских юбок. (Впоследствии его пристрастию суждено было развиться до такой степени, что оно стало притчей во языцех.)
Той ночью перед камином, в котором горели целые бревна, в большом зале замка, где опьяняюще пахло вином и специями, лица пленников блестели в свете пламени, как начищенная медь. Женщины теперь не плакали, успокоенные присутствием герцогини и дружелюбием своих хозяев. Одна из них говорила с французским менестрелем, и они, похоже, понимали друг друга. «Ну и ну! Твой менестрель говорит по-арабски?» — спросила хозяйка замка. Герцог улыбнулся: «Немного. Эти музыканты всегда находят время перенять новое словцо, если оно касается их ремесла. Мне повезло, m'amie[4]. Я раздобыл несколько мавританских певцов, самых прославленных в Испании. Немного погодя ты их услышишь и, уверен, будешь очарована их песнями, как был очарован я». И он принялся рассказывать жене об осаде и взятии Барбастро, городка в Северном Арагоне, откуда герцог привез богатую добычу и услаждавших слух халифа знаменитых певцов.
«Наверное, большую часть их любовных песен ты сможешь понять,— говорил герцог,— они превосходно поют zejels — песни, в которых французские слова переделаны на арабский лад, чтобы их могли понять и мавры, и испанцы. Говорят, их придумал Мукадам, мавр из Кордовы, слепой поэт. Я услышал о нем в Барбастро от одного торговца-еврея. А еще он рассказывал о некоторых занятных идеях арабского философа Авиценны относительно любви».
«И, уж конечно, эти идеи языческие! Что эти люди знают о любви? Разве они не держат своих женщин взаперти?» — резким тоном ответила удивленная герцогиня.
«Держат,— согласился герцог,— но это не мешает им много думать, говорить и писать о любви. Еврей рассказывал мне про арабское племя Бани Одра, люди которого слывут самыми верными возлюбленными на свете. Среди них известны даже случаи смерти от любви. В самом Багдаде об этих людях сочиняют стихи величайшие поэты. Купец мне тоже рассказывал о них, да только я и половины не вспомню из его речей. Он, похоже, так и не понял, что имеет дело со старым воякой, а не с ученым клириком!»
«А что привело еврейского купца в Барбастро?» — спросила герцогиня невпопад.
«Бедняга! Боюсь, что он охотился на дикого гуся{5},— герцог от души рассмеялся своему воспоминанию.— Он приехал из Валенсии с поручением от своего господина, мавританского султана, добиться освобождения дочери богатого мусульманина. Ее взял в плен мой друг, испанский граф,— под его началом мы сражались у стен Барбастро. Отлично помню день, когда граф первый раз принял этого купца! Должен заметить, еврей умолял графа очень трогательно, однако тот не поддался на его уговоры. И знаешь, что сделал торговец? Он обернулся к одному из своих слуг и произнес: “Педро, тащи сюда горы шелков и вышитых одежд, драгоценностей и золота...”, и, когда слуга в который раз вошел в зал, шатаясь под тяжестью ноши, граф взглянул на еврея и сказал: “Даже если бы я не был так богат и ты предложил мне больше, я бы не отдал девушек. Та, которая сидит рядом со мной,— моя любимица...” Да, она тоже была просто прелесть — во вкусе тех, кто любит смуглых брюнеток,— вскользь заметил герцог,— а другая красавица — несравненная певица.{6} Ее-то граф и согласился уступить мне, когда я уезжал. Девица и впрямь само очарование. А еврей так ни с чем и отправился обратно, в Валенсию»,— молвил герцог и оглушительно расхохотался.
