Проявленная Пейре Барджаком при расставании со своей дамой циничная любезность напоминает нам скорее восемнадцатый, нежели двенадцатый век: «Говоря начистоту, Прекрасная Дама, я пришел, чтобы наконец распрощаться с вами, не испытывая какого бы то ни было страдания или боязни. Я глубоко признателен за милости, которые вы мне оказывали, пока я имел счастье быть вам любезным, но теперь, когда мне в них отказано, единственно правильным решением для меня будет не препятствовать вашему желанию обзавестись новым возлюбленным, который вам больше нравится. Уверен, что вы не обидитесь и мы впредь будем друг с другом веселы и обходительны, как будто ничего не произошло между нами»{14}.
Куртуазная любовь была явно уже не та, что прежде, и тот факт, что в большинстве случаев люди не давали себе труда упорядочить свои любовные отношения, чрезвычайно огорчал идеалистов, таких как Аймерик де Пегилен. «Куда девалась учтивость, которую превозносили до небес? — с грустью писал он.— Любовники и их belles[16] состязаются друг с другом в неверности. Ничто не останавливает их. В те дни, когда царила подлинная учтивость, радость любовника не знала границ, если belle дарила ему простую ленточку в знак своей сердечной склонности. Ныне же месяц испытания кажется им годом». Любовники отвергали идеалы терпения и умеренности. Никто, даже сами трубадуры, не верил, что от любви можно умереть. «Ni per amor puosca nul hom morir[17] — восклицал Аймерик де Беленуа и добавлял: — Ведь я же не умер и до сих пор так жестоко страдаю».
Вообще, слишком часто — и это было одной из причин, по которой церковь начинала косо смотреть на куртуазную любовь — образ Прекрасной Дамы, витавший перед мысленным взором трубадура во время молитвы, становился между поэтом и его религиозным долгом, говоря словами Понса де Шаптейя: «Я постоянно забываю себя ради того, чтобы думать о вас, и даже когда я возношу молитвы Богу, ваш и только ваш образ занимает все мои помыслы».
Понемногу женская фигура небожительницы все прочнее занимала место перед глазами мужчин в церквах и домашних часовнях. Праздник Непорочного Зачатия был установлен в Лионе в 1140 году. С конца тринадцатого века «обмен сердцами», магико-мистический ритуал трубадуров, был перенесен на ортодоксальный религиозный уровень только что введенного обычая поклоняться Священному Сердцу Иисусову. Книги мистиков и многие молитвенники были написаны эротическим языком, что облегчало рискованную подмену понятий. «Amor et karitas et Dieus est une cose»,[18]— писал автор Renart le nouvel[19].
После долгого и часто дружеского состязания Дева Мария окончательно и прочно заменила даму на пьедестале. Вот несколько примеров различных стадий этой борьбы, взятых из популярных романов и фабльо.
Жил некогда молодой человек, который был одержим страстью к игре. Он так боялся поддаться искушению и поставить на кон кольцо, подаренное ему любимой, что в перерыве между партиями надел его на палец статуе Девы Марии, стоявшей на улице возле церкви. Вскоре после этого он женился, однако обнаружил, что не может сделать супругу женщиной, поскольку засыпает сразу же, лишь только заберется в постель. Однажды ночью молодожену во сне явилась Пречистая Дева, горько упрекавшая его в неверности. Молодой человек проснулся как от удара хлыста, незаметно выскользнул из постели и удалился в пустынь, где и провел остаток своих дней.
Некто, принадлежавший к духовному званию, полюбил жену рыцаря, которая ответила ему взаимностью. Любовники решили бежать, но прежде клирик обчистил сокровищницу аббатства, а дама забрала из замка все самое ценное. Когда беглецы добрались до города, находившегося в десяти лье от их родных мест, их опознали и бросили в темницу. Так как и клирик, и его возлюбленная всегда были неизменно преданы Деве Марии, они воззвали к Пречистой, моля помочь им в беде. Богородица явилась им, держа двух чертей, которые и ввели преступников в искушение. Повинуясь приказанию Царицы Небесной, дьяволы отнесли обоих грешников туда, где тем и надлежало быть, а сами немедленно возвратились, чтобы занять их место в темнице. Монахи и супруг дамы были удивлены, увидев, что беглецы возвратились, и приняли их за привидения. В сопровождении епископа первые отправились в город, где, по их убеждению, томились в оковах узники, но увидели бесов, которые, не смея лгать в присутствии епископа, сознались, что сбили клирика и даму с пути истинного, однако, добавили они дипломатично, им не удалось убедить свои жертвы согрешить.
Рыцарь влюбился в даму, которая не отвечала ему взаимностью, несмотря на его доблестные подвиги и многочисленные дары. В конце концов он обратился за помощью к аббату, и тот посоветовал ему в течение года каждый день, опустившись на колени, сто пятьдесят раз читать «Радуйся, Мария».
Однажды рыцарь, заблудившись во время охоты, наткнулся на заброшенную часовню, стоявшую в чаще леса, и вошел туда, чтобы прочесть свои полторы сотни молитв. Внезапно перед ним предстала Дева Мария и спросила, не красивее ли она, чем избранная рыцарем дама? Осознав свою ошибку, рыцарь возвратился к аббату и принял монашество.{15}
Во множестве наивно-безнравственных рассказов Богородица занимает место сбежавшей заблудшей жены или монахини. Сколь близка она в этой роли к восточной богине любви Иштар, восклицавшей: «Я блудница, исполненная состраданья!»
С Гастоном Рикье из Нарбонна мы подходим к последним песням трубадуров, адресованным прекрасным хозяйкам замков. В них впервые появляется до этого никогда не приходившая в голову веселым поэтам идея греха. Гастон был победителем литературного состязания, участники которого должны были описать «дворец — обитель любви». В своей поэме он разделил любовь на три категории: любовь небесная, любовь естественная (которую люди испытывают к родителям и детям) и плотская любовь — «третья, низшая». Божественную любовь Рикье ставил выше остальных ее видов.
Трубадуры себя изжили; они исчезли вместе с феодальным обществом и идеалами, породившими их. Их влияние на любовную жизнь того времени представляется не очень сильным, если принять во внимание имеющиеся в нашем распоряжении суровые исторические и социологические свидетельства. Трубадуры ставили женщину либо слишком высоко, либо чересчур низко. К тому же куртуазная любовь представляла собой слишком односторонние отношения. Трубадуры настаивали на том, что любовь облагораживает их самих, однако воздействие, оказываемое любовью на даму, которая была для них средством для достижения цели, даже в духовной сфере, интересовало их редко. Нужно признать, что это была эгоистическая форма любви. Однако трубадуры проделали колоссальную работу, провозглашая, что любовь должна быть благородной и может быть возвышенной. Так или иначе, они явились предтечей современных теоретиков любви: они интуитивно чувствовали, что любовь есть благодать (почти в богословском смысле), которая, прежде чем расцвести и реализоваться, требует долгого приобщения к ней, а для этого влюбленный должен учиться выдержке и умеренности. Но из-за преобладавших в обществе условий эта, по существу идеальная, форма любви, вместо того чтобы изжить себя в течение нескольких лет любви-жизни в браке, вырождалась в адюльтер{16}; безрезультатность, составлявшая основу этой любви, несла в себе семена упадка и разложения. Это означало любовь, не имевшую будущего, либо страсть, заканчивавшуюся смертью.
Трубадуры были первыми учениками любви. Опьяненные своим открытием, они спутали ее (в старопровансальском языке «любовь» — слово женского рода) с музой поэзии. Любовь — женщина — была поэзией, огнем, экзальтацией, источником социальных добродетелей и героизма (ограниченного, увы, военной сферой). Любовь, бывшая слишком волшебной и таинственной, играла роль талисмана, который должен был отвратить судьбу, что так легко могла стать мрачной и жестокой в то беспокойное время.
Как же выглядели эти дамы, первые французские героини? В течение долгого средневекового периода, длившегося с двенадцатого по пятнадцатое столетие, в идеал красоты вносились изменения, однако их можно лишь с большой натяжкой сопоставить с частыми и резкими переменами, происходящими в наши дни.
Мы можем представить себе даму, ожидающую своего трубадура в зале с высокими потолками и стенами, обитыми декоративной тканью. На ней расшитая гербами мантия, скрепленная застежкой высоко под горлом; герб ее собственной семьи вышит слева, герб супруга — справа. Дама представляет собой ходячий генеалогический справочник. Она, без сомнения, принадлежит к аристократическому роду и, разумеется, замужем,— брак заботливо устроен властными родителями или, если она сирота,— советом баронов, в расчет при этом принимались соображения дипломатии и престижа, которые с любовью не имеют ничего общего. Возможно, на даме зеленое платье — знак новой любви, а может, голубое, означающее верность. Символике цветов и, конечно, любого рода символам придавалось огромное значение, поскольку это была эпоха сказочных фантазий и притворства.
