Совсем иной была позиция другой школы — Стой, или стоицизма. Действительно, главы этой школы: Зенон из Китиона, Клеанф из Ассоса, Хрисипп из Сол (в Киликии), а позже Панэций с Родоса — каждый привнес в учение школы свои нюансы. Но все они предлагали глобальное и рациональное объяснение Вселенной, подчиненной Провидению, которое управляет всем миром. Согласно Клеанфу, от которого до нас дошел «Гимн Зевсу», именно этот верховный бог руководит этой взаимосвязанной системой, где есть место добру и злу, где и то и другое оправданно; отсюда нравственный принцип, прославивший стоицизм: четко разделять «то, что зависит от нас» от того, что нам не подвластно, и, следовательно, без сожаления принимать то, чему не можем помешать. Непростая мораль, отвечающая идеализированной теологии, совершенно противоположной эллинистскому антропоморфизму и в конечном счете тяготеющей к монотеизму, в доказательство чего приведем слова латинского компилятора Сервия, комментирующего отрывок из «Георгик» Вергилия (I, 5): «стоики говорят, что есть только один бог, одна божественная сила, которой мы даем разные имена, в соответствии с функцией, которую она берет на себя».
Это тоже были взгляды интеллектуалов, неспособные увлечь толпу. Тем не менее они способствовали распространению идеи о том, что мир управляется высшей силой, которая благоприятствует намерениям людей либо расстраивает их. Имя, которое ей обычно дают, не провидение, а судьба, Тихе. Это понятие не было новым: начиная с Гомера было прекрасно известно, что Судьба неотвратима и что она сильнее даже воли богов. Но теперь вошло в обычай считаться с Судьбой — шла ли речь об участи отдельных людей или о предназначении городов и империй. Эта абстрактная сущность стала объяснительным принципом, который в истории дополнял эффект человеческих поступков, которым она непредсказуемым образом благоприятствовала либо мешала. Это чувствуется уже во II веке до н. э. у историка Полибия, но еще отчетливее — сто лет спустя у Диодора Сицилийского, который подчеркивал при каждом удобном случае парадоксальный, то есть непостижимый, характер событий, о которых он вел речь, чтобы пробудить интерес у читателя. Древняя склонность греков обожествлять аллегории не замедлила проявиться и в этом случае — то же самое произошло раньше с Победой-Нике. Судьбе были воздвигнуты храмы: Павсаний упоминает о нескольких на Пелопоннесе, в Гермионе, Аргосе, Мегалополе, Элиде. Он видел также храм в Фивах, где Тихе была изображена с ребенком Плутосом (Богатство) на руках. Среди новых полисов Антиохия почти сразу после своего основания Селевком I заказала Евтихиду из Сикиона, ученику Лисиппа, статую Тихе, представление о которой могут дать ее копии: благородная молодая женщина, закутанная в свое покрывало, сидит, скрестив ноги, на скале, в равнодушной и безмятежной позе; в правой руке она держит пучок колосьев, залог богатства, на ее голове — высокий венец, напоминающий город и крепостную стену, которая его защищает; у ее ног — показавшаяся наполовину из воды аллегорическая фигура реки Оронт, протягивающая руки к пловцу. Произведение было блестяще задумано как игра символов, которую при этом следовало реализовать так, чтобы все эти сложные интенции не создавали впечатления искусственности. Таким образом, абстракции философов порой появлялись внутри храмов благодаря творчеству художников и в соответствии с исконным, чисто греческим направлением развития.
В противоположность этим рассуждениям народ, и зачастую даже образованные люди, продолжали прибегать к суеверным практикам и магии. Это было не ново, но свидетельств в то время стало больше. На двери ли внутри дома помещали символы-амулеты (апотропеи), которые, как считалось, отвращали неудачу: одним из наиболее распрастраненных был фаллос, иногда снабженный крылышками, как, например, на Делосе; встречались также шляпы и звезда Диоскуров или дубина Геракла. На Делосе в качестве апотропея выступала мозаика со «знаком Танит» в вестибюле Дома Дельфина: контакты с варварскими цивилизациями могли приводить к почитанию тех или иных специфических аспектов, обладающих мистической силой. Иногда вырезались заклинания, как, например, это, встречающееся в нескольких местах: «Сын Зевса, Геракл Каллиник (Победитель), здесь обитает: зло сюда проникнуть не может». Люди верили в защитную силу амулетов, имеющих на себе магические слова или знаки, особенно если они были запечатлены в драгоценном или полудрагоценном камне, который сам по себе обладал определенной силой: здесь особенно чувствуется египетское влияние. С помощью бронзовых, оловянных или глиняных фигурок, которые протыкали булавкой или гвоздем, совершались колдовские обряды, некоторые были обнаружены при раскопках. Использовали таблички с проклятиями — мраморные или металлические, в особенности из олова, очень удобного для резьбы материала. Один известный литературный текст дает нам представление о магическом действе: это идиллия И Феокрита, названная «Колдуньи», где молодая влюбленная женщина старается вернуть своего неверного возлюбленного с помощью заклинаний и зелий; она призывает Селену (Луну) и Гекату, ужасную богиню, которая была также покрошиельницей волшебницы Медеи. Когда Медея в третьей книге «Аргонавтики» Аполлония Родосского собирается ворожить, чтобы помочь Ясону, она приходит в храм Гекаты, и именно Гекате по совету Медеи Ясон приносит жертву, прежде чем идти на испытания, для которых Медея наделила волшебной силой его оружие. Эти романтические приключения не вызывали скептицизма у читателей, привыкших к повседневным суеверным обрядам, совершающимся в их жизни.
Эти обряды, естественно, были также частью культа мертвых. Так, например, эпиграмма из окрестностей Александрии, датируемая II или I веком до н. э„обращалась от лица усопшего к прохожему: «Остановись и скажи вслух: „Это могила Алина”, затем попрощайся со мной». Уже само произнесение вслух имени имело магическое значение, оно заклинает исчезнувшего человека и возвращает ему своеобразное существование. Поэтому текст продолжает: «Да воздастся тебе вдвое большее почтение!» при этом в еще одной египетской эпиграмме того же времени с верховьев Нила вообще происходит обмен репликами между прохожим и умершим, военачальником Птолемеем, похороненным своим сыном Менодором: «Аой! Привет тебе, храбрый Птолемей, пребывающий среди мертвых! — Упомяни также имя моего сына, странник, и продолжай свой путь». Это древняя вера (она отражена еще в «Одиссее») в заклинательную силу слова объясняет, почему столько надгробных эпиграмм сочинено в форме диалога: обращаясь к прохожему, они побуждают его учтиво ответить и тем самым произнести вслух имя покойного.
Эти многочисленные тексты, собранные в «Антологию» (где им посвящена вся VII книга) или оставленные на камне, дают понятие о верованиях греков в загробный мир. Есть и такие, которые отражают скептическую позицию по отношению к религии некоторых философов, например «Эпиграмма 13» Каллимаха, где прохожий обращается к могиле, та отвечает ему: «В тебе ли покоится Харид? — Если ты говоришь о сыне Аримма из Кирены, то он здесь. — Харид, что есть преисподняя? — Мрачные бездны. — Можно ли их покинуть? — Ложь. — Что есть Плутон? — Выдумка. — Горе нам! — Другой истины для вас у меня нет». Здесь слышен отзвук отрицающего учения философа Феодора, называемого Атеистом, который находился тогда в Александрии. Такова также следующая формула в духе эпикурейской традиции, много раз употреблявшаяся в имперскую эпоху и выражавшая абсолютное безразличие, полное равнодушие в отношении жизни и смерти: «Меня не было, я родился, я был, меня нет, вот и все. Если кто-то захочет возразить, он лжец, — меня больше не будет». Но подавляющее большинство эпиграмм выражают подлинную веру в загробную жизнь, понижаемую по-разному. Одни считали, что душа возносится в небеса, далеко от земной оболочки, как в тексте из Гермиона в Арголиде (конец III — начало II века): «Эфир принял твою душу, Лисиксен, а бездыханное тело твое лежит здесь в земле». Чаще говорилось о том, что душа отправляется в царство мертвых: либо в подземный мир Аида, либо в какие-то неопределенные места (миф об Островах Блаженных, известный уже Пиндару, часто возникает в погребальной иконографии в римскую эпоху). Эпитафия египетскому греку Сосибию идет еще дальше, поскольку она обещает, что он удостоится сидеть в преисподней рядом с грозным судией: «Я последую в мрачное царство Плутона и Персефоны, чтобы сесть возле Миноса среди блаженных. Ты же, прохожий, приветствуй меня вслух от чистого сердца и да будет безопасен твой путь».
В этом подземном мире, изображенном на барельефе, украшающем надгробие родосского философа Иеронима, вокруг Аида и Персефоны находится много беспокойных человеческих душ, желающих найти свой путь с помощью проводника или талисмана. На это были направлены мистерии, о которых мы уже говорили, и некоторые учения, гипотетически связанные с орфикой и известные еще в классическую эпоху: золотые диски, обнаруженные в эллинистических могилах в Петелии (в Южной Италии) или в Элевтерне (на Крите), были «паспортами в загробный мир»; на них был начертан тот же мистериальный текст, что и на фарсальском золотом диске середины IV века до н. э. В других местах ожидалась помощь от божества загробного мира, защиты которого искал каждый умерший. На могилах в Кирене установлена вырезанная из мрамора статуя женщины по пояс — так, словно бы она появлялась из земли. Хотя ни в одной надписи нет на это указания, вероятно, это изображение Персефоны, царицы теней, хозяйки подземного царства, которая открывает свой лик тому, кто отправляется к ней. Иногда жест снятия покровов только намечен, и черты богини обозначены нечетко. Иногда вместо лица над торсом делали просто гладкую округлось, увенчанную покрывалом и волосами, как бы охраняя от глаз живущих тайну загробного мира. Странный обычай, совершавшийся в Кирене на протяжении веков с удивительным постоянством.
