Реальную практическую замену своей тетке по отцовской линии юноша находит в ее дочери. Данную пару молодых людей традиционно рассматривают как особенно подходящую для сексуальных отношений и брака. Нередко они связаны друг с другом помолвкой, заключенной в детском возрасте (см. гл. IV, разд. 4). Туземцы говорят, что кросскузина со стороны отца должна быть первой, с кем (если возраст позволяет это) юноше следует совокупляться.
Термин tabugu, однако, вскоре распространяется и на других девушек того же субклана и клана. В конце концов, вследствие расширения значения, выходящего за пределы обычных рамок классификационной терминологии, указанный термин становится синонимом понятия «все женщины не из того клана, что сестра». Нужно помнить, что обычно расширение значения классификационных терминов происходит только до пределов клана. Наиболее широкое значение, в котором используется термин «мать», охватывает всех женщин материнского клана. Термин же tabugu, в значении «законная женщина», распространяется на три клана и охватывает примерно три четверти всего женского населения - в противовес одной четверти, которая запрещена. Но данный сюжет - сложности системы родства и родственной номенклатуры - уводит нас за пределы настоящего исследования и должен быть отложен до будущей публикации (уже упомянутой).
Основной принцип сексуальной морали и сексуальной свободы состоит, как мы обнаружили, в противопоставлении двух категорий, обозначаемых соответственно как luguta и tabugu («сестра» и «кросскузина со стороны отца»). Табу на инцест между братом и сестрой — наиболее важная и наиболее драматичная особенность тробрианской социальной организации, особенно если учесть, что единственная трещина в традицион- ной доктрине, ее догматическая несообразность заключается в том, что любовь и любовная магия выводятся именно из инцеста между братом и сестрой. К рассмотрению этого важного мифа мы и приступим в последней главе.
Глава XIV
Миф дикарей об инцесте
Так называемый дикарь всегда был игрушкой для цивилизованного человека: в реальной жизни — удобным орудием эксплуатации, в теории — поставщиком вызывающих дрожь сенсаций. На протяжении последних трех столетий состояние дикости служило читающей публике источником открытия неожиданных возможностей в человеческой природе, а сам дикарь принужден был украшать собой ту или иную априорную гипотезу, становясь жестоким или благородным, распущенным или целомудренным, людоедом или человеколюбцем, — в зависимости от того, что требовалось данному конкретному наблюдателю или данной конкретной теории.
На самом же деле тот дикарь, с которым мы познакомились в Меланезии, не вписывается ни в какую черно-белую картину, где либо глубокая тень, либо яркий свет. В социальном отношении его жизнь со всех сторон обставлена ограничениями, его мораль — более или менее на уровне среднего европейца (это если бы обычаи последнего были описаны так же правдиво, как и обычаи тробрианца). Обычаи, допускающие добрачные сексуальные отношения и даже благоприятствующие им, не демонстрируют ничего такого, что внушало бы мысль о некоем предшествующем состоянии разнузданного промискуитета или о каком-нибудь обычае вроде «группового брака», — все это труднопредставимо, когда исходишь из известных фактов социальной жизни.
Те виды санкционированной распущенности, которые мы находим на Тробрианах, настолько хорошо вписываются в систему индивидуального брака, семьи, клана и локальной группы и настолько удачно выполняют определенные функции, что в них не остается ничего такого (серьезного или непонятного), что требовало бы объяснения посредством ссылок на какую-то гипотетическую раннюю стадию. Они существуют в наши дни, потому что хорошо работают бок о бок с браком и семьей и, более того — на пользу браку и семье, и нет никакой необходимости предполагать иные причины их существования в прошлом, помимо тех, что обусловливают их наличие в настоящем. Возможно, они всегда существовали в силу одной и той же причины — несомненно, в несколько разнящихся формах, но построенные по одному и тому же фундаментальному образцу. По крайней мере, такова моя теоретическая позиция в отношении этих явлений.
Тем не менее очень важно иметь в виду, что все эти ограничения, табу и моральные правила никоим образом не являются абсолютно жесткими, не требуют рабского себе подчинения и не действуют автоматически. Как мы неоднократно наблюдали, правилам, регламентирующим сексуальную жизнь, следуют лишь отчасти, оставляя щедрый зазор для нарушений; силы же, содействующие закону и порядку, демонстрируют весьма большую гибкость. Таким образом, наш дикарь, если рассмотреть его с точки зрения стандартов эстетики, морали и нравов, проявляет ту же человеческую неустойчивость, несовершенство, те же устремления, что и член любого цивилизованного сообщества. Он не подходит ни для бульварного романа с откровенными описаниями, ни для того, чтобы служить ключом к разгадке детективной истории о сексуальном прошлом промискуитетных питекантропов. На деле дикарь, как я его вижу, никоим образом не подходит для утоления нашей жажды реконструировать сексуальную чувственность.
Тем не менее рассказ о сексуальной жизни тробрианцев отнюдь не лишен отдельных драматических элементов, определенных контрастов и противоречий, которые могли бы отчасти возбудить надежду на обнаружение чего-нибудь действительно «необъяснимого», чего-нибудь такого, что оправдало бы погружение в неприкрытую гипотетичность, в фантастические видения прошлого человеческой эволюции или культурной истории. Возможно, самый драматический элемент туземной традиции — это миф об инцесте между братом и сестрой, связываемый с могуществом любовной магии.
Как мы знаем, из всех правил и табу есть одно, которое обладает действительно большой властью над воображением и нравственным чувством островитян; более того, это никогда не упоминаемое преступление служит сюжетом одной из их священных легенд, фундаментом любовной магии, тем самым оно, так сказать, включено в свободное течение племенной жизни. На первый взгляд здесь обнаруживается почти невероятное несоответствие между верованием, воплощенном в мифе, и моральной нормой, несоответствие, которое давало бы основание заклеймить тробрианцев как людей, лишенных морального чувства, или доказать, что они находятся на «дологической стадии умственного развития»; то же
несоответствие могло бы использоваться, чтобы показать, что существует пережиток брака между братом и сестрой или что в местной культуре имеются два слоя: в одном союзы брата и сестры одобряются, в другом — табуируются. Увы, чем лучше мы учимся понимать явления, относящиеся к мифу об инцесте и к его культурному контексту, тем менее сенсационными, невероятными и аморальными кажутся это и подобные ему противоречия в обычае и традиции, тем менее шумно требуют они для своего объяснения обращения к гипотезам о «душе дикаря», питекантропах или «Kulturkreise»[144], и мы обнаруживаем, что вместо этого вполне можем объяснить их с точки зрения современных наблюдаемых явлений. Но я слишком долго предавался рассуждениям теоретического, если не сказать философского и морального, характера и теперь должен вернуться к своей более скромной и посильной задаче — быть правдивым и бесстрастным летописцем.
1. Истоки любовной магии
Любовь, сила влечения, таинственные чары, которые исходят от женщины к мужчине или от мужчины к женщине и порождают одержимость одним-единственным желанием, сами туземцы, как мы знаем, приписывают одному главному источнику: любовной магии.
На Тробрианских о-вах самые важные магические системы основаны на мифе. Происхождение власти человека над дождем и ветром, его способности влиять на плодородие почвы и на миграции рыбы, происхождение разрушительного или целитель- ного могущества колдунов — все это восходит к определенным изначальным событиям, которые для самих туземцев служат объяснением способности человека владеть магией.
Миф не дает объяснения с точки зрения логической или эмпирической причинности. Он развивается в особого рода реальности, характерной для догматического сознания, в нем обосновывается действенность магии, провозглашается ее тайная и извечная природа, но не дается интеллектуальный ответ на научное почему. События, о которых рассказано в мифе, и представления, заложенные в его основе, влияют на все туземные верования и поведение и окрашивают их собой. События отдаленного прошлого вновь оживают в сегодняшнем опыте[145]. Особенно это важно для мифа, о котором идет речь, поскольку его главная идея состоит в том, что магия настолько сильна, что способна разрушить даже барьер строжайшего морального табу. Это влияние прошлого на настоящее настолько сильно, что рассматриваемый миф порождает собственные копии и часто используется, чтобы оправдать и объяснить некоторые, по-другому необъяснимые, бреши в племенном законе.
