Мой танец «Этюд, навеянный гавотом» вызвал немало аплодисментов, следующий — уже пришлось повторить, а при исполнении последних номеров зрители пересели поближе к сцене и потребовали «репете». Я танцевала долго, до изнеможения. Газета «Мюнхнер нойестен нахрихтен» писала:
Юная Рифеншталь — подобно чародейке Визенталь[55] — одаренная свыше танцовщица с ярко выраженным и самобытным творческим началом. Например, в «Вальсе-капризе» и заключительном «Летнем танце» она как накатывающая волна и ликующая радость, как раскачивающийся мак и трепещущий на ветру василек. Эта артистка обречена на успех…
А затем я стояла на сцене в Берлине — снова в зале Блютнера. Свободных мест почти не было: позаботились друзья. На этот раз следовало непременно доказать отцу, что никакого другого пути у меня просто нет. Я танцевала только для него одного, выкладываясь полностью, словно шла речь о жизни и смерти.
В конце меня оглушил шквал аплодисментов. Раскланиваясь, я ощутила на себе взгляд отца. Простил или нет? В тот вечер я добилась своей первой большой победы. Отец не только простил, он был глубоко тронут, поцеловал меня и сказал: «Теперь я в тебя верю».
Эти слова были для меня лучшей наградой. Вечер принес не просто успех, а триумф, о каком я и мечтать не могла.
Афиша моего танцевального вечера: первое публичное сольное выступление.
На следующий день в кондитерской на Курфюрстендамм я читала в газете «Берлинер цайтунг ам миттаг» статью под заголовком «Новая танцовщица». Неужели это обо мне? Я была поистине ошеломлена. Не статья, а сплошной дифирамб. И так — не только в «Берлинер цайтунг», но и во всех других столичных газетах. Джон Шиковски,[56] самый авторитетный и беспощадный критик, пишущий о танце, восхищался в газете «Форвертс»:
Это откровение. Целина! Здесь достигнута почти полная дематериализация художественных средств. Чувствуешь себя поднятым на высоты абсолютного искусства. Танцовщица подошла совсем близко к цели, к которой доселе безуспешно стремились самые именитые ее коллеги, — воплотить в жизнь то, что мы ожидаем от танца будущего: новый дух и стиль.
Фред Хильденбрандт в газете «Берлинер тагеблатт» писал:
Видя эту девушку, плывущую в звуках музыки, понимаешь, что в танце может быть величие, которое не дано привнести и сохранить никому из великой триады — ни героическому удару гонга Мари, ни сладостному звуку скрипки Нидди, ни лютому барабану Валески: величие танцовщицы, рождающейся раз в тысячу лет, совершенной, наделенной силой грации, беспримерной красотой…
Так из мрака неизвестности я сразу поднялась к свету, и жизнь моя, как по мановению волшебной палочки, вошла в совершенно новое русло. Со всех сторон на меня посыпались предложения, и я, совсем неопытная, без помощи импресарио, принимала все, не задумываясь, целесообразно это или нет.
Одним из первых, кто меня ангажировал, был Макс Рейнхардт. Шесть вечеров я танцевала в его Немецком театре, да еще несколько выступлений было в его же Камерном театре. Тогда я удивилась, отчего Рейнхардт обратил на меня внимание, и лишь позднее узнала, что обязана этим доктору Фолльмёллеру, с которым побилась об заклад, что достигну своей цели и без богатого покровителя. Я не забыла об этом и послала ему два билета на мой вечер в зале Блютнера. Как он мне рассказывал много позже, на мое первое выступление он взял с собой Рейнхардта, который был в таком восторге, что пригласил меня в Немецкий театр. Впервые в знаменитейшем театре Германии выступала танцовщица без ансамбля.
Вслед за этим я получила множество предложений и теперь каждый вечер выступала в разных городах: во Франкфурте, Лейпциге, Дюссельдорфе, Кёльне и Дрездене, в Киле и Штеттине, и повсюду мне неизменно сопутствовал неописуемый успех у публики и прессы. Во всех этих поездках меня сопровождала мать. Уже спустя несколько месяцев я получила и первые предложения из-за границы. Не прошло и года, как я успела станцевать в цюрихском и инсбрукском театрах и в Праге, в концертном зале «Централь». Я жила словно в сказке. Даже у сдержанных швейцарцев мне пришлось повторить первый же танец, «Кавказский марш» Ипполитова,[57] а в Праге танец «Восточная сказка» на музыку Кюи[58] я вынуждена была трижды начинать заново. Публика уже при первых моих движениях устраивала такие бурные овации, что я не слышала музыки и прерывала выступление.
Физические нагрузки были огромные, потому что я одна танцевала весь вечер. В антракте я падала на кушетку, обливаясь потом, не способная произнести ни звука. Но моя молодость и напряженные репетиции позволяли мне преодолевать усталость. В программе значилось десять танцев, пять в первом отделении и пять после антракта, но из-за выступлений на бис иной раз доходило до четырнадцати.
Костюмы, эскизы которых я рисовала сама, шила моя мать. Задник сцены всегда был идеально черным, благодаря чему ничто не отвлекало внимания зрителей от танцовщицы, движущейся в лучах прожекторов. Один из самых удачных номеров я назвала «Цветок грёз» и исполняла под музыку Шопена, подражая «Умирающему лебедю» Анны Павловой.[59] (Хотя она танцевала на пуантах, а я — босиком.) Для танца я надевала плотно облегающее трико из серебристой ткани, поверх которого набрасывала разрисованные сочными осенними красками полотнища шифона. Цветовой эффект подчеркивался красноватым и фиолетовым светом прожекторов. Но танец, в котором мне удавалось наиболее ярко выразить свои чувства, назывался «Неоконченная», на музыку Шуберта.
Чувствовала ли я себя счастливой? Думаю, что да, хотя того фантастического успеха, который обрушился на меня, до конца тогда еще не осознавала. После первого вечера в Берлине билеты на все мои концерты раскупались полностью. За вычетом накладных расходов я получала за каждое выступление 500–1000 новых марок. Для того времени, сразу же после инфляции, это была огромная сумма. Можно было покупать все, что душе угодно, — это было замечательно, но я переживала, что слишком рано вынуждена прервать учебу. Мне хотелось продолжать развиваться интеллектуально и творчески. Однако было очень трудно прервать череду успешных выступлений.
Поступали предложения сняться в кино, которые, однако, я отвергала, не рассматривая. Я хотела только танцевать. Это требовало жертв, и приходилось от многого отказываться, особенно в личной жизни. Репетиции были напряженными, а концерты требовали полнейшей отдачи. Хотя я интересовалась кино, но прервать занятия хореографией на несколько недель или даже месяцев считала невозможным. Правда, один отказ дался мне нелегко. В предложении сыграть главную роль в фильме «Пьетро-корсар», снимавшемся киностудией УФА,[60] привлекало то, что главная героиня была танцовщицей. Режиссера, чей выбор остановился на мне, звали Артур Робисон.[61] Моим партнером должен был стать Пауль Рихтер. Я не смогла противостоять искушению и дала себя уговорить на пробные съемки. Они, кажется, понравились. Эрих Поммер,[62] могущественная фигура в УФА, предложил мне сказочный по тем временам гонорар в 30 тысяч марок — сразу же отклонить такое предложение было трудно.
Однако, попросив несколько дней на размышление, после тяжелой внутренней борьбы сказала господину Поммеру «нет».
Когда я достигла совершеннолетия, мне было разрешено покинуть родительский дом. Я сняла небольшую квартирку на Фазаненштрассе, недалеко от Курфюрстендамм. Но с матерью я виделась почти каждый день — мы закупали ткани для костюмов. Она знала о моих отношениях с Отто Фроитцгеймом, и это ее не очень радовало, прежде всего из-за большой разницы в возрасте. К счастью, о его отнюдь не пуританском образе жизни ей было неизвестно. Мать всегда была моей лучшей подругой, несмотря на то что я не обо всем могла ей рассказать.
Однажды — это было в феврале 1924 года — я должна была выступать в Цюрихе, Париже и Лондоне — мама не смогла сопровождать меня и ее место заняла моя подруга Герта. Гарри Зокаль, который все еще не отказался от надежды завоевать меня, предложил встретиться в Цюрихе. Войдя в номер гостиницы, я обнаружила море цветов. Привет от Зокаля. Я удивилась, почему мне не дали номер на двоих с Гертой и поместили ее этажом ниже. Еще большей неожиданностью оказалось то, что номер Зокаля находился рядом — эта мысль была мне неприятна. Но когда мы встретились на первом нашем вечере, опасения оказались напрасными, Гарри вел себя корректно.
Мои танцевальные вечера чередовались с пьесой Толстого «Живой труп», где главную роль исполнял Александр Моисси,[63] очень одаренный актер. Мы сразу же нашли общий язык. Однажды после проведенного с ним вечера я поздно возвратилась в отель и уже успела раздеться, как в дверь постучали: Зокаль просил впустить его.
