После того как чтение про себя в скрипториях стало нормой, писцы стали общаться между собой с помощью знаков: если писцу требовалась новая книга для переписывания, он делал вид, что переворачивает воображаемые страницы; если ему нужен был псалтырь, он клал руки на голову в форме короны (ссылка на царя Давида); сборник библейских изречений обозначался снятием воска с воображаемых свечей; требник крестным знамением; а если писец хотел получить книгу, написанную язычником, он почесывался, словно собака[108].
Чтение вслух в присутствии кого-то другого подразумевает совместное чтение, преднамеренно это происходит или нет. Чтение Амвросия было актом уединения. «Он боялся, вероятно, — размышляет Августин, как бы ему не пришлось давать жадно внимающему слушателю разъяснений по поводу темных мест в прочитанном или же заняться разбором каких-нибудь трудных вопросов и, затратив на это время, прочесть меньше, чем ему бы хотелось»[109]. Но с появлением чтения про себя у читателей появилась и возможность устанавливать нерушимую связь с книгой. Уже не нужно тратить время на то, чтобы произносить слова вслух. Они могут существовать в своем внутреннем мире, могут литься бурным потоком или только обозначать проблему, могут делать намеки или говорить прямо, пока читатель просматривает их на досуге, извлекая новые для себя мысли, сравнивая прочитанное с собственными воспоминаниями или с тем, что узнал из других книг. У читателя появляется время для того, чтобы снова и снова обдумывать драгоценные слова, которые могут звучать теперь он это точно знает — как вне его сознания, так и внутри его. И сам текст, защищенный таким образом от любого внешнего посягательства, становится собственностью читателя, его личной тайной — и в скриптории, где кипит работа, и на рыночной площади, и дома.
Некоторых догматиков настораживала новая манера; с их точки зрения, чтение про себя чревато опасностью впасть в дрему, в апатию — грех безделья, «зараза, опустошающая в полдень» (Псалтырь 90:6). Но оно влекло за собой и другую опасность, которую не предусмотрели Отцы Церкви. Книга, которую можно читать про себя, уже не требует немедленного разъяснения, не может быть осуждена или отцензурирована слушателем. Такое чтение позволяет читателю общаться с книгой без свидетелей, а одиночество «освежает разум», как восхищенно писал Августин[110].
До того как чтение про себя стало нормой в христианском мире, распространение ересей было ограничено отдельными личностями или небольшими группами. Ранние христиане занимались в первую очередь обращением иноверцев (язычников, иудеев, манихейцев и, после VII века, мусульман) и разработкой общих догматов. Аргументы, расходившиеся с ортодоксальной верой, либо отвергались, либо принимались церковными властями, но поскольку ни одна ересь не могла собрать значительного количества сторонников, к ним относились довольно-таки спокойно. В списке этих еретических течений было несколько наиболее значительных: во II веке монтанисты утверждали (уже), что следует вернуться к обычаям и обрядам примитивной церкви и что они стали свидетелями Второго пришествия Христа в теле женщины; во второй половине того же века монархиане пришли к собственному определению понятия Троицы и настаивали на том, что через крестные муки прошел Бог Отец; пелагиане, современники святого Августина и святого Амвросия, отрицали понятие первородного греха; аполлинариане в самом конце IV столетия заявляли, что Слово, а вовсе не человеческая душа было соединено с плотью Христа; в том же IV веке ариане возражали против слова «гомоусиос» (из того же вещества), использовавшегося христианами для описания того, из чего был создан Сын и (цитируя jeu de mots[111] того времени) «сотрясли Церковь дифтонгом»; в V веке несториане полемизировали с апполинарианами, настаивая на том, что во время Второго пришествия Христос тоже был мужчиной; евтихиане, современники несториан, отрицали, что Христос страдал, как и все люди[112].
Хотя уже в 382 году ересь было решено карать смертной казнью, первый случай сожжения еретика на костре имел место лишь в 1022 году в Орлеане. В тот раз Церковь приговорила к смерти группу церковников и мирян-аристократов, уверовавших, что истинное наставление может исходить только напрямую от Святого Духа, и отрицавших Священное Писание, как «подделку, написанную людьми на шкурах животных»[113]. Столь независимые читатели были слишком опасны. Официально ересь стала считаться гражданским правонарушением, караемым смертной казнью только в 1231 году, когда император Фридрих II узаконил это своим указом. Но к XII веку церковь уже вовсю сражалась с массовыми еретическими течениями, которые призывали не к аскетизму и уходу от мира (что проповедовали более ранние инакомыслящие), а к борьбе с коррумпированными властями и духовенством и общению с Небесами без посредников. Тем не менее течения эти делались все мощнее, и к XVI веку обрели настоящую силу.
31 октября 1517 года монах, который долго изучал Священное Писание и пришел к убеждению, что вера — единственный путь к спасению души, который дается человеку непосредственно Богом, прибил к двери церкви Всех Святых в Виттенберге девяносто пять тезисов, осуждающих практику выдачи индульгенций — полный или частичный «выкуп», компенсирующий временное наказание за совершенный грех после его отпущения — и некоторые другие действия духовенства. Таким образом, Мартин Лютер стал преступником в глазах империи и отступником в глазах папы. В 1529 году император Священной Римской империи Карл V отобрал у сторонников Лютера все дарованные им права, и четырнадцать вольных городов Германии под руководством шести курфюрстов-лютеран выступили против решения императора. «В вопросах, которые касаются почитания и спасения Божьего, а также вечной жизни наших душ, каждый должен сам отчитываться перед Богом», — утверждали протестующие, или, как мы называем их теперь, протестанты. Десятью годами раньше римский теолог Сильвестр Приерий заявил, что Книга, благодаря которой была основана его церковь, должна оставаться тайной, и интерпретировать ее могут только церковные власти и лично папа[114]. Еретики, с другой стороны, утверждали, что у человека есть право самому читать Слово Божье и он не нуждается в свидетелях и посредниках[115].
Столетия спустя за морем, которое Августин считал краем земли, Ральф Уолдо Эмерсон, обязанный своей верой тем первым протестантам, воспользовался всеми преимуществами искусства, которое некогда так удивило святого. В церкви во время длинных и скучных проповедей, которые ему приходилось слушать в силу своего общественного положения, он читал про себя «Мысли» Паскаля. А ночью в холодной комнате своего дома в Конкорде, «натянув одеяло до подбородка», он упивался «Диалогами» Платона. («И впоследствии, — отмечает историк, Платон всегда ассоциировался у него с запахом шерсти»[116].) Несмотря на то что, с точки зрения Эмерсона, в мире слишком много книг, чтобы прочесть их все, и потому читатели должны делиться друг с другом своими находками, пересказывая суть прочитанного, он считал чтение личным и глубоко интимным делом. «Все эти книги, — писал он, приводя список „священных“ текстов, в который входили „Упанишады“ и „Мысли“, — суть грандиозные проявления общемировой совести, и в повседневности они нужны нам гораздо более чем свежий выпуск ежегодного альманаха или сегодняшняя газета. Но читать их следует в уединении, преклонив колени. То, о чем они говорят с нами, выражается не движением губ и кончика языка, но зардевшимися щеками и бьющимся сердцем»[117].
В тот вечер в 384 году, наблюдая, как читает святой Амвросий, Августин вряд ли понимал, что он видит на самом деле. Он считал, что перед ним читатель, пытающийся избежать расспросов назойливых посетителей, не желающий тратить силу своего голоса на поучения. На самом же деле перед ним сидел первый из множества молчаливых читателей, к которым через многие века присоединятся Лютер, Кальвин, Эмерсон и мы те, кто читает его сегодня.
Я стою на развалинах Карфагена в Тунисе. Это римские камни, обломки стен, построенных уже после того, как в 146 году до н. э. город был разрушен Сципионом Эмилианом. Именно тогда карфагенская держава стала римской провинцией и была названа Африкой. Здесь святой Августин еще молодым человеком преподавал риторику до своего переезда в Милан. Уже на четвертом десятке он снова пересек Средиземное море, чтобы поселиться в Гиппоне, на территории современного Алжира; там он и умер в 430 году, когда город осадили вандалы.
