Если на заре существования письменности чтение вслух было нормой, как же чувствовали себя читатели в огромных древних библиотеках? И ассирийский ученый, изучающий одну из тридцати тысяч табличек в библиотеке царя Ашшурбанипала в VII веке до н. э., и те, кто разворачивал свитки в библиотеках Александрии и Пергама, и сам Августин, разыскивавший нужные тексты в библиотеках Карфагена и Рима, работали, должно быть, под постоянный ровный гул. Как бы то ни было, даже сегодня вошедшая в пословицы библиотечная тишина царит далеко не везде. В семидесятые, в прекрасной миланской Bibliotheca Ambrosiana[82], не было ничего похожего на ту торжественную тишину, к которой я привык в Британской библиотеке в Лондоне и Национальной библиотеке в Париже. Читатели в Ambrosiana переговаривались друг с другом, сидя за разными столами; время от времени кто-нибудь громко задавал вопрос, звал приятеля по имени, захлопывал тяжелый том, рассыпал стопку книг. А сегодня ни в Британской ни в Национальной библиотеках тишина уже не является абсолютной; молчаливому чтению аккомпанирует постукивание клавиш многочисленных ноутбуков, как будто стаи дятлов поселились в заполненных книгами залах. Трудно ли было тогда, в дни Афин и Пергама, пытаться сосредоточиться на чтении, когда десятки читателей вокруг раскладывают таблички или разворачивают пергаменты, бормоча себе под нос каждый свою историю? Возможно, они не слышали гула; возможно, они не знали, что можно читать как-то иначе. Во всяком случае, до нас дошли жалобы на шум в библиотеках Греции и Рима так, Сенека, писавший в I веке, сетовал на постоянный шум во время работы[83].
Сам Августин в ключевом разделе «Исповеди» описывает момент, когда два вида чтения чтение про себя и чтение вслух — имели место почти одновременно. Терзаемый сомнениями, сердитый на свои прошлые грехи, напуганный приближением часа расплаты, Августин отошел от своего друга Алипия, с которым они читали (вслух) в летнем саду Августина, и упал под смоковницей, чтобы поплакать. Внезапно из соседнего дома до него донесся голос ребенка — мальчика или девочки, он не упоминает, — певший песню с припевом «tolle lege», то есть «возьми читай»[84]. Решив, что голос обращается к нему, Августин бегом возвращается к тому месту, где все еще сидит и ждет его Алипий, и берет недочитанную книгу «Послания апостола Павла». Августин говорит: «Я схватил их, открыл и в молчании прочел главу, первую попавшуюся мне на глаза». Абзац, который он прочел молча, был из наставления к римлянам, стих 13 совет «попечения о плоти не превращайте в похоти», но «облекитесь в Господа нашего Иисуса Христа». Словно громом пораженный, он дочитывает предложение до конца. «Свет веры» затопил его сердце, и «мрак сомнения» отступил.
Изумленный Алипий спрашивает Августина, что произвело на него такое впечатление. Августин (который таким знакомым нам сегодня жестом заложил пальцем нужную страницу и закрыл книгу) показывает текст другу. «Он пожелал увидеть, что я прочел; я показал, а он продолжил чтение [вслух, разумеется]. Я не знал следующего стиха, а следовало вот что: „Немощного в вере принимайте без споров о мнениях“». Этого предостережения, говорит нам Августин, оказалось достаточно, чтобы дать Алипию душевные силы, в которых он давно нуждался. В том саду в Милане августовским днем 386 года Августин и его друг читали «Послания» Павла так, как мы читали бы книгу сегодня: один молча, про себя; а второй вслух, чтобы поделиться со своим товарищем заново открытым текстом. Как ни странно, хотя привычка Амвросия читать молча кажется Августину необъяснимой, в отношении самого себя это его не удивило; возможно, потому, что он не читал, а только увидел несколько важных для него слов.
Августин, профессор риторики, который хорошо разбирался в поэзии и прозе, ученый, ненавидевший греческий, но любивший латынь, имел привычку общую для большинства читателей — читать все попадавшиеся ему тексты ради одного только наслаждения самим процессом[85]. Верный ученик Аристотеля, он знал, что буквы, «изобретенные за тем, чтобы мы могли развлечь себя беседой даже в отсутствие собеседника», это «символы звуков», а те, в свою очередь, «символы наших мыслей»[86]. Написанный текст был беседой, но на бумаге, чтобы отсутствующий собеседник мог произносить слова, записанные для него. Для Августина произнесенное вслух слово было важнейшей частью самого текста — вспомним предупреждение Марциала, написанное тремя веками ранее:
То, что читаешь ты вслух, Фидентин, то — мои сочиненья,
Но, не умея читать, сделал своими ты их.[87]
Записанные слова, как и в дни первых шумерских табличек, предназначались для того, чтобы их произносили вслух, потому что эти значки подразумевали определенные звуки, как если бы они были их душой. Классическая фраза scripta manet — в наши дни мы понимаем ее как «что записано, сохранится, что сказано растает, словно дым» использовалась, чтобы выразить как раз обратное; имелось в виду, что слово, сказанное вслух, обладает крыльями и способно летать, в то время как слово, записанное на странице, неподвижно и мертво. Столкнувшись с записанным текстом, читатель просто обязан отдать свой голос молчаливым буквам, scripta, чтобы они стали, по точному библейскому определению, verba, словами изреченными духом. В двух изначальных языках Библии арамейском и иврите не делали различия между устной и письменной речью. Они использовали для того и другого одно и то же слово[88].
Для полного понимания священных текстов, где каждая буква, количество букв и даже их порядок продиктованы высшими силами, требуются не только глаза, но и все тело: оно покачивается в такт фразам, по мере того как губы чтеца произносят священные слова, чтобы ни одна частица божественного знания не была потеряна при чтении. Моя бабушка читала Ветхий Завет именно так, шепча слова и раскачиваясь всем телом взад и вперед в такт молитве. Я так и вижу ее в полутемной квартирке в Баррио-дель-Онсе, еврейском предместье Буэнос-Айреса, нараспев читающей древние слова из своей Библии, единственной книги в ее доме, чья черная обложка с годами становилась все мягче, как и бледная кожа моей бабушки. У мусульман в чтении священных текстов тоже участвует все тело. В исламе вообще вопрос о том, читать или слушать следует священный текст, является первостепенным. Живший в IX веке ученый Ахмед ибн Мухаммед ибн Ханбал излагал это так: поскольку Коран Мать всех книг, Слово Божье, открытое Аллахом Мухаммеду, вечен и нерукотворен, был ли он явлен миру во время произнесения молитвы или записан на пожелтевшей странице, чтобы тысячи глаз читали священные слова и тысячи рук переписывали их заново? Мы не знаем, получил ли он ответ на этот вопрос, потому что в 833 году любознательный ученый был осужден учрежденной Абассидами михной — исламским аналогом инквизиции[89]. Три столетия спустя правовед и теолог Абу Хамид Мухаммед аль-Газали выработал специальные правила для изучения Корана, в которых чтение и слушание текста рассматривались как части одного священного действия. Правило номер пять предписывало читателю произносить текст медленно и отчетливо, чтобы полностью постигать его смысл. Правило номер шесть требовало «плакать… если слезы не покатятся из ваших глаз сами по себе, вы должны заставить себя заплакать», поскольку понимание священных слов должно вызывать грусть. Правило номер девять требовало читать Коран «достаточно громко, чтобы его мог слышать сам читающий, потому что чтение означает различия между звуками», таким образом можно избежать отвлечений внешнего мира[90].
Американский психолог Джулиан Джейнс, выдвинувший свою теорию происхождения разума, утверждал, что двухкамерное сознание, в котором одно из полушарий специализируется на чтении про себя, появилось у человека довольно поздно, и процесс, благодаря которому эта функция начала развиваться, все еще идет. Он предположил, что чтение вначале требовало скорее слухового, а не визуального восприятия. «В третьем тысячелетии до нашей эры чтение могло представлять собой скорее прослушивание клинописи, то есть при виде клинописи в мозгу человека начинал звучать некий голос, а не визуальное чтение, к которому мы привыкли сейчас»[91].
Вполне возможно, что эти «слуховые галлюцинации» имели место еще во времена Августина, и слова на странице не просто «становились» звуками, как только их воспринимал глаз; они и были звуками. Ребенок, певший ту примечательную песенку в саду, соседнем с садом Августина, точно так же, как раньше сам Августин, без сомнения, знал, что идеи, описания, настоящие и выдуманные истории, в общем, все, что способен создать разум, обретают физическую реальность в звуке. Значит, вполне логично, что эти звуки, обозначенные на табличке, на свитке или на странице манускрипта, произносятся языком после того, как распознаются глазом. Чтение было формой мышления и формой речи. Цицерон, в одном из своих эссе обращавшийся со словами утешения к глухим, писал: «Если же они так уж любят песни, то пусть они припомнят, что и до этих песен были на земле мудрецы, жившие блаженно, или что в чтении всегда больше удовольствия, чем в слушании тех же песен»[92]. Но это лишь утешительный приз, который предлагает философ, в полной мере наслаждающийся звучанием письменной речи. Для Августина, как и для Цицерона, чтение было устным искусством: ораторством в случае Цицерона и молитвой в случае Августина.
