Каким же образом восприятие становится чтением? Как понимание букв связано с процессом, охватывающим не только видение и восприятие, но и выводы, суждения, память, распознавание, познание, опыт, практику? Аль-Хай- там знал (и Бэкон, разумеется, соглашался с ним), что все эти элементы, необходимые для осуществления процесса чтения, делают его невероятно сложным, поскольку требуют одновременного применения сотен различных навыков. И не только их. На процесс чтения влияют время, место, а также табличка, свиток, страница или экран, на которых написан текст: для неизвестного шумерского крестьянина — деревня, вблизи которой он пас своих коз и овец, и комок глины; для аль-Хайтама — новенькая светлая комната в каирской академии и досконально изученный манускрипт Птолемея; для Бэкона — тюремная камера, куда его бросили за кощунственные мысли, и драгоценные научные тома; для Леонардо — двор короля Франциска I, где он провел последние годы жизни, и записи, которые можно было прочесть, только если поднести их к зеркалу. И все эти элементы, такие разные, объединяются общим действием; это аль- Хайтам понял. Но как все это происходит, какие хитроумные, но прочные связи возникают между элементами — этот вопрос и аль-Хайтам, и его читатели оставили без ответа.
Современная наука нейролингвистика, изучающая связь между мозгом и языком, зародилась почти через восемь с половиной столетий после смерти аль-Хайтама, в 1865 году. Тогда двое французских ученых, Мишель Да и Поль Брока[56], порознь, но почти одновременно пришли к выводу, что у подавляющего большинства людей в результате генетического процесса, который запускается в момент зачатия, левое полушарие головного мозга отвечает за кодирование и раскодирование языка; у гораздо меньшей группы, в которую входят в основном левши и обоерукие, эта функция передана правому полушарию. В редких случаях (у людей, генетически предрасположенных к доминированию левого полушария) полученная в раннем возрасте травма левого полушария приводит к «перепрограммированию» и передаче языковых функций правому полушарию.
Но ни то ни другое полушария не начинают работать в качестве преобразователя, пока человек не раскрывается для языка.
В те времена, когда первый писец выцарапывал и выдалбливал первые слова, человеческое тело уже было способно к чтению и письму, хотя оба эти искусства к тому моменту еще не были ему известны; тело уже обладало способностью хранить, запоминать и расшифровывать все виды чувств, включая чтение письмен, которые еще не были изобретены[57]. И тот факт, что мы обретаем способность читать еще до того, как делаем это, до того, как мы впервые видим перед собой раскрытую книгу, возвращает нас к идее Платона, согласно которой знание существует внутри нас до того, как мы воспринимаем его извне. Речь развивается по тому же принципу. Мы «открываем» для себя слово, потому что обозначаемый им предмет или понятие уже известны нам, «готовы» к тому, чтобы быть связанными со словом[58]. Мы получаем некий дар из внешнего мира (от старших, от тех, кто первыми начал говорить с нами), но сами способны воспринять его. В этом смысле все произносимые (а позднее и прочитанные) слова не принадлежат ни нашим родителям, ни нашим авторам; они занимают нишу разделенного знания, общей собственности, которая основывается на нашей связи с умением говорить и читать.
По мнению профессора Андре Роша Лекура из монреальской больницы Котэ-де-Неж, одной устной речи недостаточно для того, чтобы в обоих полушариях полностью развились все языковые функции; и, судя по всему, чтобы добиться такого полного развития, мы должны научиться распознавать общую систему визуальных знаков. Другими словами, мы должны научиться читать[59].
В 1980-х годах, во время работы в Бразилии профессор Лекур пришел к выводу, что генетическая программа, благодаря которой у большинства людей левое полушарие является доминирующим, у тех, кто читать не умел, проявлялась слабее, чем у тех, кто умел. Это навело его на мысль, что процесс чтения можно изучать на примере пациентов, обладающих низкими способностями к чтению. (Давным-давно еще Гален утверждал, что болезнь не только обозначает какие-то неполадки в работе тела, но и проливает свет на эту его работу.) Несколько лет спустя, изучая случаи пациентов, страдающих от нарушений речи и чтения, профессор Лекур сделал несколько точных наблюдений, касающихся механизма чтения. В случаях с афазией[60], когда частично или полностью теряется способность к восприятию устной речи, он обнаружил, что определенные повреждения мозга приводили к удивительно узким речевым расстройствам: некоторые пациенты теряли способность читать только слова с необычным написанием (например, английские слова rough или though); другие не воспринимали выдуманные слова (too flow или boojum); третьи видели, но не могли произнести слова, написанные разным шрифтом, или слова, которые были неровно напечатаны. Иногда эти пациенты могли читать целые слова, но не слоги; иногда они заменяли некоторые слова другими. Лемюэль Гулливер, описывая струльдбругов Лапуты, отмечает, что после достижения девяностолетнего возраста местные старики уже не способны развлекаться чтением, «так как их память не удерживает начала фразы, когда они доходят до ее конца; таким образом, они лишены единственного доступного им развлечения»[61]. Некоторые из пациентов профессора Лекура страдали именно таким расстройством. Во время аналогичных исследований в Китае и Японии ученые выяснили, что пациенты, читающие идеограммы[62], и те, кто пользовался фонетическим алфавитом, реагировали на эксперименты по-разному, как будто за эти языковые функции отвечали разные отделы мозга.
Соглашаясь с аль-Хайтамом, профессор Лекур пришел к выводу, что процесс чтения проходит, по меньшей мере, в два этапа: нужно «увидеть» слово и «обдумать» его в соответствии с имеющейся информацией. Как и шумерский писец тысячи лет назад, я смотрю на слова, я вижу слова, и то, что я вижу, организуется в соответствии с известной мне кодовой системой, единой для всех читателей, живущих со мной в одно время и в одном месте, — системой, гнездящейся в определенном отделе моего мозга. «Похоже, говорит профессор Лекур, что информация, получаемая на странице, проходит в мозг через несколько групп особых нейронов, каждая из которых занимает определенную часть мозга и влияет на определенную функцию. Мы не знаем, какие именно это функции, но при некоторых заболеваниях мозга одна или несколько таких групп, так сказать, выпадают из цепи, и пациент теряет способность читать отдельные слова, или некий язык, или читать вслух, а иногда заменяет некоторые слова другими. Количество вариантов бесконечно»[63].
Первичное сканирование страницы глазами нельзя назвать ни постоянным, ни систематическим процессом. Обычно считается, что, когда мы читаем, наши глаза двигаются без перерывов, переходя от строчки к строчке, к примеру, если мы читаем западное письмо, они всегда будут двигаться слева направо. Это не так. Сто лет назад французский офтальмолог Эмиль Жаваль обнаружил, что на самом деле глаза прыгают по странице; в секунду происходит три-четыре таких прыжка. Скорость движения глаз по странице но не само движение — перемежается мгновениями восприятия, и на самом деле мы «читаем» только в эти короткие мгновения. Почему процесс чтения представляется нам как непрерывный просмотр текста на странице или прокручивание его на экране, а не как короткие, быстрые движения глаз, ученые пока сказать не могут[64].
Анализируя случаи двух своих пациентов у одного из них была афазия, и он произносил длинные эмоциональные речи на тарабарском языке, а другой страдал агнозией, то есть использовал общепринятый язык, но не мог вложить в речь никаких эмоций, доктор Оливер Сакс предположил, что «речь настоящая речь состоит не только из слов. …Она состоит из высказываний: все существо человека направлено на передачу всего значения этих высказываний, для понимания которых требуется гораздо больше, чем простое умение распознавать слова»[65]. Почти то же самое можно сказать и о чтении; просматривая текст, читатель постигает его смысл сложнейшим методом, включающим оценку уже известных значений, системы условностей, прочитанных ранее книг, личного опыта и вкуса. Читая в каирской академии, аль-Хайтам был не одинок: ему через плечо заглядывали тени мудрецов Басры, которые по пятницам обучали его в мечети священной каллиграфии Корана, Аристотеля и его здравомыслящих комментаторов, случайных знакомых, с которыми аль-Хайтам обсуждал Аристотеля, и многих аль-Хайтамов, которые в конце концов стали ученым, приглашенным ко двору аль-Хакимом.
